Шарль де Голль - Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946
Исходя из этого, я дат нашей делегации указание воздерживаться от пышных, трескучих деклараций, чем отличились в свое время в Женеве многие из наших представителей, и занять, напротив, сдержанную позицию. Делегация поступила в соответствии с моими напутствиями и добилась хороших результатов под переменным руководством Жоржа Бидо, впервые принявшего участие в международном совещании, и ее главы Жозефа Поль-Бонкура, который набил себе руку на подобных конференциях еще во времена Лиги Наций. Проявленная французской делегацией сдержанность не помешала ей, вполне естественно, занять место в ареопаге «великой пятерки», которая руководила действом с первой до последней минуты. Нам удалось добиться в Сан-Франциско того, к чему мы больше всего стремились. Так, несмотря на некоторое противодействие, французский язык был признан в качестве одного из трех официальных языков Организации Объединенных Наций. Кроме того, в дополнению к праву вето, которым Франция была наделена наравне с другими великими державами, первоначальный проект устава был изменен таким образом, что Генеральная Ассамблея обрела роль противовеса Совету Безопасности. В то же время, чтобы сдержать эмоциональные всплески ассамблеи, было решено принимать ее резолюции большинством в две третьих голосов. Было также установлено, что разбирательство в ООН споров никак не должно мешать заключению союзных договоров. Наконец, область применения системы trusteeships[99], в которой мы усмотрели злой умысел в отношении Французского Союза, была значительно ограничена.
Организация Объединенных Наций родилась! Но сессия, посвященная ее образованию, не стала заниматься проблемами, которые возникли в связи с окончанием военного конфликта. Для решения практических дел американцы и англичане, забыв о французах, поспешили в Потсдам на встречу с русскими. Совещание тройки открылось 17 июля. Трумэн и Черчилль хотели договориться со Сталиным о претворении в жизнь того проекта, который был намечен в Тегеране, а затем детализирован в Ялте относительно Германии, Польши, Центральной Европы и Балкан. Англосаксы надеялись в ходе практического осуществления принятых решений вернуть себе то, чем в свое время пожертвовали. «Большая тройка» должна была также договориться об участии, in extremis[100], СССР в войне против Японии.
Встреча наших вчерашних союзников в наше отсутствие — кстати, в последний раз — не могла не вызвать у нас новой волны раздражения, хотя, в сущности, мы предпочитали не ввязываться в дискуссии, которые впредь теряли всякий смысл.
Мир находился перед лицом свершившихся фактов. Огромный кусок Европы, авансом отданный Советам согласно ялтинским соглашениям, теперь уже на практике перешел в их руки. Даже американские армии, перешагнувшие в последние дни войны установленный в Германии рубеж, вынуждены были отойти назад на 150 км. Русские единолично оккупировали Восточную Пруссию и Саксонию. Они без разговоров аннексировали часть польской территории, расположенную к востоку от «линии Керзона», переселили жителей к Одеру и Найзе и изгнали в западные земли немецкое население из Силезии, Познани и Померании. Так они решили вопрос о границах. При этом правители, которых они привели к власти в Варшаве, Будапеште, Софии, Белграде и Тиране, находились у них в безоговорочном подчинении и твердо следовали их линии. Советизация этих стран пошла полным ходом. Это был всего лишь фатальный итог того, о чем было договорено на конференции в Ялте. Напрасно теперь американцы и англичане кусали локти.
Что касалось подключения советских войск к военным действиям на Тихом океане, то что это могло дать? Атомная бомба была уже создана, и по прибытии Трумэна и Черчилля в Потсдам их сразу оповестили об успешном завершении испытаний в Неваде. Со дня на день следовало ожидать страшных взрывов и, соответственно, капитуляции Японии. С точки зрения военного исхода, обязательство русских вступить в войну не имело никакого значения. Но взамен этого обязательства Кремль, в качестве победителя, получал право вмешиваться в дальневосточные дела. Все это позволяло утверждать, что и в Азии, и в Европе потсдамские соглашения лишь подготовят почву для бесконечных трений между русскими и англосаксами.
Эти перспективы убедили меня в отсутствии необходимости ехать в Потсдам. Я сожалел о том, что не был приглашен в Тегеран. На Тегеранской конференции было еще не поздно попытаться предотвратить нарушение равновесия в Европе. Я был раздражен тем, что мое присутствие не потребовалось на Ялтинской конференции — и тогда еще сохранялись шансы помешать «железному занавесу» расколоть Европу надвое. Сегодня же все было предопределено, и делать в Потсдаме мне было нечего.
Опубликованное по окончании конференции коммюнике показало, что завершилась она чем-то похожим на паническое отступление. Несмотря на изобилие примирительных жестов со стороны Трумэна, на яростные протесты Черчилля, генералиссимус Сталин не пошел ни на какие уступки. В Польше введение в правительство, сформированное на основе Люблинского комитета, Миколайчика, Грабского и Витоша вынудило Вашингтон и Лондон, как, впрочем, обязало и нас, признать это правительство, во главе которого были поставлены Берут и Осубка-Моравский. Но уже вскоре пришлось убедиться, что тоталитарный характер власти в Варшаве нисколько от этого не пострадал. В Азии, благодаря своему обещанию начать военные действия против Японии, Сталин добился присоединения к России Курильских островов и половины Сахалина, получил право распоряжаться на территории Кореи к северу от 38 параллели и лишил Чан Кайши территории Внутренней Монголии, которая превратилась в «народную республику». Правда, за это генералиссимус расплатился обещанием не вмешиваться во внутренние дела Китая. Он, однако, продолжал оказывать помощь и поставлять оружие Мао Цзэдуну, что и обеспечило последнему скорую победу. В итоге, вместо того, чтобы закрепить на мировой арене сотрудничество между Америкой и Россией, ради которого Рузвельт пожертвовал балансом сил в Европе, Потсдамская конференция лишь усугубила противоречия между этими двумя странами.
Черчилль покинул конференцию до ее завершения, исполняя волю английских избирателей. На следующий день после капитуляции Рейха просуществовавшее шесть лет национальное единство в Великобритании было нарушено. Прошли выборы, и 25 июля в результате подсчета голосов избирателей большинство голосов в Палате общин перешло к лейбористам. Черчиллю, премьер-министру и лидеру Консервативной партии, пришлось уйти со сцены.
Для лиц, склонных доверять чувствам, немилость, которую обрушила британская нация на великого человека, спасшего ее и приведшего к замечательной победе, могла показаться странной и неожиданной. В этом, однако, не было ничего, что противоречило бы человеческой натуре. Как только война закончилась, общественное мнение и политические круги перестала интересовать психологическая сторона национального единения, проявленного энтузиазма и принесенных жертв. На авансцену вышли корыстные интересы, предрассудки, противоречия. В этой смене ориентиров Черчилль лишился, естественно, не своего ореола и своей популярности, а роли всеобщего лидера, которую он играл как вождь и символ находящейся в опасности Родины. Его воля, слившаяся воедино с великим делом, его образ человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы, оказались в обыденные времена невостребованными.
С одной стороны, уход Черчилля был на руку Франции, с другой, — нет. Во всяком случае, я испытывал грустное чувство. Конечно, в союзнических делах Черчилль со мною не очень церемонился, а на последнем этапе, в вопросе о Ближнем Востоке, выступал даже в роли моего противника. В сущности, он меня поддерживал до тех пор, пока принимал за главу французского движения, которое относилось к нему благосклонно и из которого он мог извлекать выгоду. К тому же этот великий политик был глубоко убежден в необходимости сохранения Франции, а его артистическую натуру не мог не увлечь драматизм моей авантюры. Но когда он увидел в моем лице образ амбициозной Франции, которая пожелала вернуть себе былую мощь в Европе и за морями, в его душе, естественно, проснулись чувства, родственные тем, что обуревали душу Уильяма Питта Младшего[101]. Но как бы то ни было, главным и неоспоримым оставалось то, что без него моя попытка была бы обречена на провал в самом начале и что, протянув мне твердую, спасительную руку, он прежде всего оказал услугу Франции.
Часто общаясь с Черчиллем, я восхищался им и нередко завидовал. Ему пришлось вершить грандиозные дела, но на это он был уполномочен официально, нормально функционирующими государственными органами, располагал всей мощью и всеми рычагами законной власти, опирался на единодушную поддержку народа, на не разрушенную войной инфраструктуру, на обширную Империю, на внушительную армию. Я же был отвергнут своим собственным, формально законным правительством, опирался на жалкие остатки прежней военной мощи страны и на почти растоптанную национальную честь, в одиночку нес ответственность за судьбу страны, выданной врагу и разорванной на куски. Но как бы ни рознились условия, в которых Черчилль и де Голль несли свое бремя, какими бы острыми ни были их споры, оба, тем не менее, в течение пяти лет плыли бок о бок, ориентируясь по одним звездам, в бурном море Истории. Корабль Черчилля пристал к берегу, тот, руль которого был в моих руках, приближался к гавани. Узнав, что Англия предложила покинуть борт корабля своему капитану, которого она призвала, когда разыгралась буря, я решил, что в нужный момент тоже передам руль французского корабля другим, но сделаю это сам, как сам и взял его в свои руки.
