Павел Мельников-Печерский - В лесах (Книга 1, часть 1)
- Кто на попятный? - вскрикнул Патап Максимыч.- Никогда я на попятный ни в каком деле не поворачивал, не таков я человек, чтоб на попятный идти. Мне бы только увериться... Обожди маленько, окажется дело верное, тотчас подпишу условие, и деньги тебе в руки. А до тех пор я не согласен.
- Да ты не всякому пузырек-от показывай,- сказал паломник.- А то могут заподозрить, что это золото из Сибири, краденое. Насчет этого теперь строго,как раз в острог.
- Малого ребенка, что ли, вздумал учить? - вспыхнул Патап Максимыч.- Разве мы этого не понимаем?.. Барин верный. Дружок мне - не выдаст. Отсюда прямо в город к нему.
- А вот что, Патап Максимыч,- сказал паломник,- город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел я прежде про него говорить,- а ведь он у нас в доле,- съездим к нему на денек, ради уверенья...
- По мне, пожалуй, для че не съездить,- сказал Патап Максимыч.- Да что это за отец Михаил?
- Игумен Красноярского скита,- ответил Стуколов.- Увидишь, что за человек - поискать таких старцев!.. По совету Стуколова, уговорились ехать в скит пообедавши. Перед самым обедом паломник ушел в заднюю, написал там письмецо и отдал его Силантью. Через полчаса какие-нибудь хозяйский сын верхом на лошади съехал со двора задними воротами и скорой рысью погнал к Красноярскому скиту.
* * *
Совсем уже стемнело, когда путники добрались до скита Красноярского. Стоял он в лесной глуши, на берегу Усты, а кругом обнесен был высоким деревянным частоколом. Посредине часовня стояла, вокруг нее кельи, совсем не похожие на кельи Каменного Вражка и других чернораменских женских скитов. Все здесь было построено шире, выше, суразнее и просторней; кельи друг от дружки стояли подальше; не было на них ни теремков, ни светелок, ни вышек, ни смотрилен. Не будь середь обители высокой часовни да вкруг нее намогильных голубцов, Красноярский скит больше бы походил на острог, чем на монастырь. Такой же высокий частокол вокруг, такие же большие ворота, местами обитые железом, такие же длинные, высокие, однообразные кельи с маленькими окнами н вставленными в них железными решетками. Вне ограды хоть бы какой клевушок. Подъехав к скиту, путники остановились у ворот и дернули висевшую у калитки веревку. Вдали послышался звон колокола; залаяли собаки, и через несколько времени чей-то голос стал изнутри опрашивать: - Кого господь дарует? - Люди знакомые, отец вратарь,- отозвался паломник.- Стуколов Яким с дорогими гостями. Доложись игумну, Яким, мол, Прохорыч гостей привез.
- Отец игумен повечерие правит. Обождите малехонько, схожу благословлюсь...- ответил за воротами привратник.
- Да ты поскорей, отец вратарь, мы ведь издалёка. Кони приустали, да и самим отдохнуть охота,- сказал Патап Максимыч.
- Ладно, поспешу,- отвечал голос за воротами.- А много ль вас народу-то?
- Пятеро,- сказал Стуколов,- ты молви только отцу игумну: Яким, дескать, Прохорыч Стуколов с гостями приехал.
- Ладно, ладно, скажу. Привратник ушел и долго не возвращался. Набежавшие к воротам псы так и заливались свирепым лаем внутри монастыря. Тут были слышны и сиплый, глухой лай какого-то старинного стража Красноярской обители, и тявканье задорной шавки, и завыванье озлившегося волкопеса, и звонкий лай выжлятника... Все сливалось в один оглушительный содом, и вдали слышались ржанье стоялых коней, мычанье коров и какие-то невразумительные людские речи.
- Ну, брат, в этот скит, как в царство небесное, сразу не попадешь,сказал Патап Максимыч паломнику.
- Нельзя в лесах иначе жить,- отвечал Стуколов.- С большой опаской здесь надо жить... потому глушь; верст на десять кругом никакого жилья нет. А недобрых людей немало - как раз пограбят... Старцы же здешние - народ пуганый.
- - А что? спросил Патап Максимыч.
- Мучили их. Забрались одинова разбойники - грабили.
- Как так? - спросил Патап Максимыч.
- Так же,- отвечал паломник.- Пошла слава про монастырь, что богат больно, а богат-от он точно богат, от того самого дела - смекаешь... Вот погоди, сам своими глазами увидишь... Годов десять тому и польстись на Красноярскую обитель неведомо какие злодеи, задумали старцев пограбить... Сговорились с бельцом ихнего же монастыря, тот у привратника ключи украл и впустил ночью разбойников. Человек пятнадцать их было, народ молодой, здоровенный... Которых старцев в кельях заперли, которых по рукам, по ногам перевязали да, этак распорядившись, зачали по-своему хозяйничать... Часовню разбили, образа ободрали, к игумну пришли. Все мышиные норки у него перерыли, а денег два с полтиной только нашли. Принялись за отца Михаила, говорят: подавай деньги... Тот уперся... Никаких, говорит, денег у меня нет, опричь тех, что вы отобрали. Разбойники его пытать - уж чего они над ним не творили: и били-то его всячески, и арапником-то стегали, и подошвы-то на бересте палили, и гвозди-то под ногти забивали... Вытерпел старец - слова не проронил, только молитву читал, как они его мучили. Замертво бросили в чулан, думали, нежив. Но помиловал бог - отдышался. За келейника игуменовского принялись. Тот, не стерпя мук, может статься, и сказал бы, да, богу благодаренья, сам не знал, куда игумен деньги запрятал. Так и не покорыстовались... Разыскали после разбойников, сослали...
- Этак, пожалуй, старцы нас и не пустят, подумают, опять разбойники нагрянули,- сказал Патап Максимыч.
- Пустят, как не пустить. Меня знают,- отвечал Стуколов. Прошло немало времени, как в монастыре снова послышались людские голоса.
- Отец вратарь, скоро ли ты? Отпирай! - крикнул Стуколов.
- Да вот отец казначей пришел поспрошать, что за люди,- послышалось из-за ограды. - Ты, что ль, будешь, отец Михей? - крикнул Стуколов.
- Я, грешный инок Михей,- отвечал казначей.- А вы кто такие?
- Да ведь сказано было вратарю, что Стуколов Яким гостей привез... Сказывали отцу игумну аль нет еще?
- Отец Михаил повечерие правит - нельзя с ним теперь разговаривать,отвечал привратник.- Потому я отцу казначею и доложился.
Аль меня по голосу-то не признаёшь, отец Михей? - спросил паломник.
- Как через ворота человека признать по голосу? Я же и на ухо крепонек.
- Ах вы, старцы божьи!..- крикнул Стуколов.- Не воры к вам приехали, свои люди, знакомые. Благослови, отец Михей, ворота отворить.
- Да гости-то кто такие с тобой? - спросил казначей.
- Дюков Сампсон Михайлович, дружок отцу-то Михаилу,- сказал Стуколов,- да еще Патап Максимыч Чапурин из Осиповки.
- Не братец ли матушки Манефы комаровской? - спросил отец Михей.
Он самый,- отвечал Стуколов.- Ин обождите маленько, пойду благословлюсь у отца игумна,- сказал казначей, и вскоре послышались шаги удалявшихся внутрь монастыря. Притихший собачий лай поднялся пуще прежнего. Из себя вышел Патап Максимыч, браниться зачал. Бранил игумна, бранил казначея, бранил вратаря, бранил собак и всю красноярскую братию. Пуще всего доставалось Стуколову. - К какому ты лешему завез меня! - кричал он на весь лес.- Понесла же меня нелегкая в это гнездо проклятое... Чтоб их всех там свело да скорчило!.. Ночевать, что ли, тут в лесу-то?.. Шайтан бы побрал их, этих чернецов окаянных!.. Что они морозить нас вздумали?.. Аль деревенских девок прячут по подпольям?.. - Не греши праздным словом на божьих старцев,- уговаривал его паломник.- Потерпи маленько. Иначе нельзя - на то устав... Опять же народ пуганый - недобрых людей опасаются. Сам знаешь: кого медведь драл, тот и пенька в лесу боится. Не внимал уговорам Патап Максимыч, ругани его конца не виделось. До того дошел, что он, харкнув на ворота и обозвав весь монастырь нехорошими словами, хотел садиться в сани, чтобы ехать назад, но в это время забрякали ключами, и продрогших путников путников пустили в монастырскую ограду. Там встретили их четверо монахов с фонарями. До десятка собак с разнообразным лаем, ворчаньем и хрипеньем бросились на вошедших. Псы были здоровенные, жирные и презлые. Кроме маленькой шавки, с визгливым лаем задорно бросавшейся гостям под ноги, каждая собака в одиночку на волка ходила. Лыска!.. Орелка!.. Жучка!.. По местам, проклятые!.. Цыма, Шарик!.. Что под ноги-то кидаешься?.. По местам...- кричали на собак монахи и насилу-насилу успели их разогнать.
- Чего с такой псарней разбою бояться,- ворчал не уходившийся еще Патап Максимыч.- Эти псы целый стан разбойников перегрызут.
- Повечерие на отходе,- чуть не до земли кланяясь Патапу Максимычу, сказал отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками.- Как угодно вам будет, гости дорогие,- в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль к батюшке отцу Михаилу в келью? Получаса не пройдет, как он со службой управится.
- По мне все едино,- сухо ответил Патап Максимыч.- В часовню так в часовню, в келью так в келью.
- Так уж лучше в часовню пожалуйте,- сказал отец Михей.- Посмотрите, как мы, убогие, божию службу по силе возможности справляем... А пожитки ваши мы в гостиницу внесем, коней уберем... Пожалуйте, милости просим, и казначей отец Михей повел гостей по расчищенной между сугробами, гладкой, широкой, усыпанной красным песком дорожке, меж тем как отец гостиник с повозками и работниками отправился на стоявший отдельно в углу монастыря большой, ставленный на высоких подклетах, гостиный дом для богомольцев и приезжавших в скит по разным делам. Войдя в часовню, Патап Максимыч поражен был благолепием убранства и стройным чином службы. Старинный, ярко раззолоченный иконостас возвышался под самый потолок. Перед местными в золоченых ризах иконами горели ослопные свечи, все паникадила были зажжены, и синеватый клуб ладана носился между ними. Старцы стояли рядами, все в соборных мантиях с длинными хвостами, все в опущенных низко, на самые глаза, камилавках и кафтырях. За ними ряды послушников и трудников из мирян; все в черных суконных подрясниках с широкими черными усменными (Усма - выделанная кожа, усменный - кожаный.) поясами. На обоих клиросах стояли певцы; славились они не только по окрестным местам, но даже в Москве и на Иргизе. Середи часовни, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, старец и густым голосом делал возгласы. Это был сам игумен - отец Михаил. Служба шла так чинно, так благоговейно, что сердце Патапа Максимыча, до страсти любившего церковное благолепие, разом смягчилось. Забыл, что его чуть не битых полчаса заставили простоять на морозе. С сиявшим на лице довольством рассматривал он красноярскую часовню. "Вот это служба так служба,- думал, оглядываясь на все стороны, Патап Максимыч.- Мастера богу молиться, нечего сказать... Эко благолепие-то какое!.. Рогожскому мало чем уступит... А нашей Городецкой часовне - куда! Тех же щей да пожиже влей... Божье-то милосердие какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье, а служба-то, служба-то - первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!.. Наружность игумна тоже понравилась Патапу Максимычу. Еще не сказав с ним ни слова, полюбил уж он старца за порядки. Прежней досады как не бывало. "Эка здоровенный игумен-от какой, ровно из матерого дуба вытесан...- думал, глядя на него, Патап Максимыч.- Ему бы не лестовку в руку, а пудовый молот... Чудное дело, как это он с разбойниками-то не справился... Да этакому старцу хоть на пару медведей в одиночку идти... Лапища-то какая!.. А молодец богу молиться!.. Как это все у него стройно да чинно выходит..." Кончилось повечерие. Проговорил отпуст отец Михаил и обратился к старцам: - Отцы и братие и служебницы сея честныя обители!.. Возвещаю вам радость велию: убогое жительство наше посетили благочестивые христолюбцы, крепкие ревнители святоотеческой веры нашея древлего благочестия. Чем воздадим за такую милость, к нам бывшую? Помолимся убо о здравии их и спасении и воспоем господу богу молебное пение за милости творящих и заповедавших нам, недостойным, молиться о них. Братия, обернувшись зараз, чуть не до земли поклонились гостям, а отец Михаил замолитвовал канон о здравии и спасении. Головщик правого клироса звонким голосом поаминил и дробно начал чтение канона. Тут уж совсем растаял Патап Максимыч. Любил почет, особенно почет церковный. Пуще всего дорожил он тем, что с самой кончины родителя, многие годы бывшего попечителем Городецкой часовни, сам постоянно был выбираем в эту должность. Льстило его самолюбию, когда, бывая в той часовне за службой, становился он впереди всех, первый подходил к целованию Евангелия или креста, получал от беглого попа в крещенский сочельник первый кувшин богоявленской воды, в вербну заутреню первую вербу, в светло воскресенье первую свечу... Но такого почета, какой был оказан ему в Красноярском скиту, никогда ему и во сне не грезилось. Как было не растопиться сердцу, как не забыть досады, что взяла было его у ворот монастыря? Слеза даже прошибла Патапа Максимыча. "Сторублевой мало! - подумал он.- Игумен человек понимающий. По крайности сторублевую с двумя четвертными надо вкладу положить". Слушает, а отец Михаил поминает о здравии и спасении рабов божиих Патапия, Ксении, девицы Анастасии, девицы Параскевы, инокини Манефы, рабы божией Агрипины. "Глядь-ка, глядь-ка,удивлялся Патап Максимыч,- всех по именам так и валяет... И Груню не забыл... От кого это проведал он про моих сродников?.. Две сотенных надо, да к Христову празднику муки с маслом на братию послать". Когда же наконец стал отец Михаил поминать усопших родителей Чапурина и перебрал их чуть не до седьмого колена, Патап Максимыч, как баба, расплакался и решил на обитель три сотни серебром дать и каждый год мукой с краснораменских мельниц снабжать ее. Таким раем, таким богоблагодатным жительством показался ему Красноярский скит, что, не будь жены да дочерей, так хоть век бы свековать у отца Михаила. "Нет,- думал Патап Максимыч,- не чета здесь Городцу, не чета и бабьим скитам... С Рогожским потягается!.. Вот благочестие-то!.. Вот они, земные ангелы, небесные же человеки... А я-то, окаянный, еще выругал их непригожими словами!.. Прости, господи, мое согрешение!"
