Михаил Булавин - Боевой 19-й
Она заглянула в его серые, бесхитростные глаза. Полгода она работала с ним и знала, что даже в то время, когда он чем-нибудь был недоволен, выражение добродушия не сходило с его лица. Много раз убеждалась Быльникова в его порядочности.
— С вами можно быть откровенной? — все-таки спросила она.
— Конечно. Только так..
— Меня с некоторых пор, — начала она, — в особенности с приближением белых, мучают серьезные вопросы. Как мы должны поступать и вести себя?
И она »не торопясь, подробно рассказала ему о своих думах. А он с большим вниманием слушал ее.
— Да-а, — вздохнул он глубоко и встал. — Война эта не такая, какою мы представляли себе войну вообще, в нашем обычном понимании. Эта война гражданская, классовая, война идей, борьбы за изменение системы политического строя в государстве, и здесь не может быть никакого мирного договора. Либо восторжествует новый строй, либо восторжествует реакция.
Он снова сел и, глядя на нее, продолжал:
— Мы, работники медицины, иногда попадаем в сложные обстоятельства. Мы обязаны оказывать человеку медицинскую помощь, не спрашивая его о том, какие у него убеждения. Но вот,дудите сами... Я, например, лечу человека, а завтра, поставленный мною на ноги, он выйдет из госпиталя и убьет моего близкого только за то, что тот помогает восторжествовать передовым идеям. Сознание этого угнетает. Но, что поделаешь, мы обязаны. Гуманность, — усмехнулся он. — Какой парадокс! Но это вовсе не означает, что мы должны быть безразличны к тому, что происходит. О, не-ет, — засмеялся он.— Думать так, значит глубоко заблуждаться. — Он резко повернулся и неожиданно для нее, спросил: — Вы искренне верите в советскую власть? Вы считаете — на ее стороне тысячи?
— Конечно! — ответила она.
— Что значит «конечно»? Как вы сами подошли к этому? Что вас привело?
Вера несколько растерянно пожала плечами. Она много думала об этой, но- объяснить коротко, как и почему, ей неожиданно оказалось трудным.
— Я мало читала, я плохо разбираюсь в политике. Я чутьем, что ли, интуицией... Видите ли... через мои руки проходит много раненых, все они — простые труженики, сражающиеся за революцию. Они зачастую малограмотны и не читали ни о каких революциях, пришли к этому практически и пошли за теми, кто возглавил революционное движение. Они верят в революцию, как в день, котбрый неизбежно наступит. И вот я прислушалась к их простым словам и нашла в них великую правду. Я на стороне этих людей. И я считаю для себя огромным счастьем, когда за двери госпиталя уходят такие людй здоровыми. Простых людей — большинство. Значит, они народ. А я с народом, за народ.
Все это она произнесла с горячим волнением.
— Это хорошо, это очень хорошо, — ответил Зимин. — Сейчас важно разобраться в том, что происходит, и мне очень приятно, что вы правильно, нашли свое место. Да. Но вернемся к вопросу об отношении к людям, о гуманности. Для меня не все раненые являются одинаковыми, хотя я не отказываю в помощи никому. У меня был тяжело раненный офицер. Я сделал все, что было в моих силах. Как врач, я отнесся к нему как к человеку честно. И все же он умер. Я испытывал в то время только досаду. Это чувство, видимо, чисто профессиональное. У меня не было жалости к этому человеку. Но другое дело, когда у меня умер красноармеец. Это было ночью,' и мне показалось, что свет лампы стал менее ярок и вокруг стало сумеречнее. Я испытывал душевную боль. Вот видите, это о восприятии. Но когда у меня раненые и те и другие, то, конечно, в первую очередь я оказываю помощь своим.
Зимин попросил Веру рассказать о себе.
— Это скучно. Но если вас интересует, пожалуйста. Мой отец был инспектором уездных училищ и умер до войны. Его ранняя смерть потрясла нашу семью. Помню, я тогда очень, жалела, что у меня не было брата, человека родного по крови, на которого можно было бы опереться. Я окончила гимназию в самом начале войны и пошла в госпиталь из чисто гуманных побуждений. И вот в госпитале я встретила раненого офицера. Ухаживая за ним, я вкладывала всю свою душу, все' свое умение, чтобы поставить его на ноги* Мне удалось отвоевать его у смерти.
— Он стал вашим мужем?
— Да, — не сразу ответила Вера.
— Вы очень любили его?
— Любила.
Опустив глаза, она то расстегивала, то застегивала пуговицы на халате, а он Тщательно протирал кусочком ваты свои очки.
— Он погиб?
— Для меня — да.
— То есть как это, почему?
С минуту продолжалось молчание.. Потом Вера подняла голову. Зимин понял, как трудно и больно было ей ответить на этот вопрос.
— Он в лагере наших врагов...
— Он вас любил?
— Мне казалось — да. Тогда я была в этом убеждена.
Наступило молчание и такая тишина, что было слышно, как в дальней палате застонал раненый. Вера поднялась и, запахнув халат, сказала:
— Простите меня, Григорий Андреевич, за беспокойство.
Он подошел к ней, ласково обнял и, дружески посмотрев ей в глаза, сказал:
— Заходите. Мы еще должны о многом поговорить. О том... не сожалейте.
— О, нет, — улыбнулась она, — мне кажется, это было так давно, так давно...
VIII
Ночь. Пустынные улицы. Порывистый ветер поднимает охапки сухих листьев и с шелестом метет и гонит их. Изредка промчится автомобиль, мягко подпрыгивая на камнях мостовой, на миг осветит фарами дома на поворотах улиц. Бешеным аллюром проскачет всадник, и только искры, рассыпанные копытами его лошади, указывают на стремительность движения конника. Неторопливы и осторожны шаги пеших -патрульных. Порой послышится: «Стой! Кто идет?» Словно белый меч, пронзая ночь, возникнет луч прожектора, вспорет облачное небо, пробежит и погаснет. Город притаился. Город не спит.
Комендант укрепрайона, седоватый человек лет сорока пяти с сурово сдвинутыми бровями, потирая пальцами лоб, сидел за широким письменным столом и читал донесения. Дойдя до названия населенного пункта, он тотчас же обращался к карте.
«Утром 9 сентября, — читал он, — в районе Ясное противник собрал в один кулак три конных полка, один пехотный с артиллерией и внезапной атакой обрушился на батальон 609-го полка, который занимал позиции западнее деревни Рядное. Прорвав линию обороны, противник частью своих войск двинулся к Воронежу, а другой частью ударил в тыл остальным батальонам 609-го полка, курсантам и Задонскому отряду. Наши малочисленные части, под давлением во много paj превосходящих сил противника, вынуждены были отступить. Вскоре объединенными усилиями Задонского отряда и курсантов Воронежских пехотных курсов наступление врага было приостановлено. Пока отряды отбивались от противника, командование бригады подтянуло батальон бригадного резерва, задержало отступавшие группы разбитого 609-го полка и расположило эти силы по обеим сторонам Задонского шоссе, закрыв образовавшийся прорыв укрепленной линий. Однако отряды долго продержаться не могли* Для того чтобы сохранить силы для последующих боев, отряды отходят, оставляя прикрытие из курсантов, которые, заняв высоту у деревни Рядное, сильным пулеметным и ружейным огнем мешают противнику распространиться на восток».
Комендант отложил донесение и, откинувшись на спинку стула, задумался. Ах, как это все знакомо! Ему Ясно представилась картина боя, героические усилия курсантов, стремящихся остановить наступление про-тивнйка. Он видел их, бегущих, стреляющих, падающих. Мысленно он перенесся туда и как бы сам принимал участие в бою.
— Да, — произнес он громко и пододвинул второе донесение.
«Сегодня, после четырех неудавшихся атак, генерал Пестовский бросил в наступление два полка пехоты и два полка кавалерии, которые атаковали железнодорожный мост и переправы через Дон у Нижне-Ма-лышева. Завязался горячий бой, длившийся целый день. 607-й полк, укрепленный коммунистами, оказывал противнику героическое сопротивление в течение всего дня и отбил все атаки. Противник стремился к переправам, пытаясь вплавь перебраться у железнодорожного моста, но 607-й полк отогнал его обратно».
■— Хорошо, — произнес комендант, перевел взгляд на карту и отыскал Задонское шоссе. Это самый слабый и наиболее опасный участок.
