Павел Загребельный - Евпраксия
- Мое повеление!
- Нужна печать, император! В таком деле слов недостаточно.
- Ты - седьмая свинья! Или ты не хочешь быть седьмой свиньей? Догнать этого пса! Вот мой перстень! Тут никто меня не слушает! Нет верных людей. Где мой лекарь? Он единственный...
- Он тоже поехал, император.
- Он?.. Как это?.. Когда?..
- Сразу, как мы начали искать собаку.
- Догнать и вернуть!
- Это невозможно. Он не вернется. Найти его невозможно. Он затерялся навсегда. Его напугала императрица.
- Напугала? Чем?
- Красотой и молодостью, император. Так он сказал мне.
- И еще сказал, будто я стар?
- Он не смел этого сказать, император, но мы с вами и без того знаем, как мы стары...
Генрих снова бессильно упал в кресло. Долго молчал. Потом хрипло промолвил:
- Иди прочь. Попробуй догнать и вернуть. Либо обоих, либо одного, либо никого...
Заубуш выбросил вперед свою деревяшку, застучал к выходу. Долго еще доносился до императора этот стук. Впервые в жизни барон не спешил. Император хищно скривил губы. Он еще покажет всем! Все содрогнутся от его затеи! Заубуш уже стар, не способен, зато он способен, он может все!
ЛЕТОПИСЬ. НОВОЕ И СТАРОЕ
"Ее поведение вскоре вызвало его подозрения, и он подумал, что партнером в ее грехе является родной старший сын Конрад, коронованный в 1087 году германским королем" (Британская энциклопедия).
Генрих в самом деле верил своим подозрениям и потому снарядил за сыном погоню. Конрад был задержан где-то в Ломбардии за рекою По, ну, а попользовалась этой семейной распрей Матильда Тосканская: она не спускала глаз с императора и сделала все, чтоб освободить беглеца. Конрад был торжественно препровожден в Каноссу и вскоре, под шум надлежаще организованной молвы, коронован королем Италии. Сын пошел против отца. Пошел не по своей воле, подталкиваемый умело и ловко. А получалось, будто все это произошло из-за женщины, оказавшейся между Генрихом и Конрадом, и считалась та женщина женой одному, матерью другому, была же - ни жена, ни мать, молодая двадцатилетняя киевлянка, для которой и жизнь-то еще не начиналась, а уже зашла в тупик, да такой глухой, что никто не в силах был отыскать выход.
Людям привычно жаловаться на трудности времен, в которые именно им выпало жить, но, кажется, никогда не звучали подобные жалобы столь единодушно, как в описываемые времена. Французский монах Радульф Глабер, то есть лысый, создавая их историю, восклицал в отчаянии: "В то время всюду, как в церкви, такоже и в миру, царило презрение к законам и правосудию. Все отдавались зовам самых грубых страстей. Никто ни в чем не мог быть уверен: честность, эта твердыня добра, не признавалась никем. Так что не должно сомневаться больше в том, что земные грехи скоро утомят небо и, по выражению пророка, неправда народов слишком преумножилась. Ибо свершались без счету убийства за убийствами. И порок почитался всеми сословиями. Спасительные меры неуклонной твердости были забыты, и к нашим народам справедливо было бы отнести известные слова апостола: "Повсеместно известно, что меж вами прелюбодейство, и такое прелюбодейство, коего и меж погаными не знают". Бесстыдное корыстолюбие завладело сердцами всех; вера потрясена, отчего и возникли пороки наипостыднейшие: срамота, убийства, ослепленная брань страстей, грабеж и блуд. О небо! Кто поверит тому?"
Глаберу вторит Ордерик-Виталий, который пишет сорок лет спустя, но не замечает вокруг никаких перемен к лучшему. Где уж там! "В год от рождения господнего 1094 смуты и бранная тревога волновали почти всю вселенную: смертные безжалостно причиняли друг другу величайшие бедствования чрез убийства и грабежи. Злоба во всех проявленьях своих дошла до крайних пределов..."
БАШНЯ ПЬЯНОГО КЕНТАВРА
Император залег в глубинах дворца, как Минотавр в Лабиринте. Кого сожрет первым? Одну за другой слал погони за Конрадом, и все тогда сосредоточилось на одном: поймают или не поймают? Потом не выдержал: вооруженный, в грозном лязге доспехов, появился у Евпраксии, вокруг императора - рыцари все в железе и сам император железнотвердый, будто не против слабой женщины стоял, а против целого вражьего войска. Спросил у Евпраксии, с вызовом:
- Где Конрад?
- Он ваш сын.
- А ваш любовник!
Сказано такое уже не наедине, кинуто в уши рыцарям, щедро дана лакомая пища для страшной сплетни. Евпраксия побледнела, голос ее задрожал:
- Стыдитесь говорить неправду, император!
- Идите за мной, - закричал он, чуть не с пеной на губах, со злостью, что за эти дни разрослась больше прежнего.
- Куда?
- Пойдете, куда я велю!
- Это - насилие?
- Называйте как хотите. Не пойдете - вас поведут! Понесут!
- Может, мертвую?
- И мертвую! Отнесут!
Что страшней - чужая грубая речь или чужие грубые руки? Для нее теперь все одинаково.
Еще надеясь сохранить видимые остатки достоинства, Евпраксия молча пошла за Генрихом. Окруженные полукругом железных рыцарей, - император и его жена. Вместе, рядом, видимость согласия. Шли через дворцовые дворы, поднимались в какую-то башню, очутились на замковой стене.
Евпраксия никогда не была здесь раньше. Поразил ее неожиданно широкий переход, окаймленный каменными зубцами. Он соединял две башни: поменьше и пониже, изнутри которой поднялись сюда, и более высокую, темную, нависшую. Внутрь нее Генрих повел императрицу без свидетелей.
- Отныне это и будут ваши владения! - бросил император со злорадством, выглядывая сквозь зубцы парапета. - Там внизу ваш розовый сад, из башни им можно вдоль налюбоваться! Пошли!
Вырубленный сад - можно было бы добавить, но Евпраксия промолчала. Верила и все же не верила в происходящее. Всего ждала от этого человека, но он превзошел самое мрачное предположение. Вел в башню, которая заслонила теперь для нее полмира, весь мир, и она шла покорно, то ли сонно, то ли околдованная злыми чарами, ничего не видя, кроме темного камня впереди себя и над собой.
Проехать полмира, отдать чужим людям полжизни, испытать боль невозвратимых утрат, страдания и унижения, чтобы... чтобы тебя заперли в мрачной четырехугольной башне, сложенной из серого дикого камня неизвестно кем и неизвестно зачем?
Видно, стремясь хоть немножко смягчить неумолимую мрачность этих мертвых камней, какой-то добрый и смешливый человек некогда приладил над низеньким входом в башню вырезанного в старой бронзе кентавра. То был не совсем обычный кентавр, - задние копыта его вросли в прочный камень, благодаря чему фигура этого полуконя-получеловека держалась под прямым углом к плоскости башенной стены, параллельно вымощенному плитами дворцовому гульбищу, а передние ноги кентавра были расставлены весело и нескладно, вразброс, потому как пьян был давно и навечно, его короткая, как у императора, бородка купалась в чаше с вином, а чашу сей кентавр схватил приданными ему, в отличие от всех других кентавров, двумя руками. Кентавр с руками, да еще и пьяный! Весьма веселое зрелище, в особенности, видно, для тех, кто сам, развеселый после дворцовых пиршеств, выходил на широкие плиты гульбища и вдруг обнаруживал у себя над головой эту бронзовую фигуру!
Генрих на мгновенье остановился, чтоб взглянуть на пьяного кентавра, потом показал Евпраксии низкую дверь, чуть отступил в сторону, давая возможность войти внутрь башни. Голосом, рассчитанным, чтоб его слышно было на расстоянии, прокаркал:
- Вас не выпустят отсюда до тех пор, пока вы не скажете, где Конрад!
Евпраксия прошла мимо императора с молчаливым презрением; была чиста не только телом - душой, сердцем, не загрязнила ни единого своего помысла, быть может, это и к лучшему, подумалось ей, укрыться в башне, вознесенной высоко в небо, куда не занести снизу никакой грязи?
Чуть ли не бегом одолела в темноте первые каменные ступеньки. Но в первом же, освещенном сквозь узкие прорези в стенах, помещении вместо дикости и запустения ее ожидало достойное дворца убранство; вдобавок ко всему незамутненно засверкали навстречу ей глаза верной Вильтруд.
- Как? И ты? - прошептала Евпраксия девушке, а та бросилась к императрице и склонилась в обычном своем поклоне, обычном - будто ничего не произошло, будто все так и должно было быть!
- Ваше величество, я проведу вас. Ваши покои наверху. Там для вас все, все. И аббат Бодо ожидает вас там.
Ах, аббат ожидает. Он тоже тут. Все предусмотрено и приготовлено заботливо, старательно, с холодным сердцем. Никто не защитил ее, все согласились, что так и должно было быть. Ну, Вильтруд, понятно. Но аббат? За ним церковь, бог. Разве бог хочет того же, что Генрих?
Теперь не оставалось ей ничего. Выше! Выше! Выше!
Чуть ли не бегом преодолевала Евпраксия бесконечные каменные ступеньки. Вильтруд не успевала за императрицей. Выше! К самым облакам! К небу!
Упала, когда уже не было никаких сил. Пустота в теле. Умерло все. И она умерла для всего.
Не слыхала, как бормотал молитву аббат Бодо, как раздевала ее, укладывая в постель, Вильтруд. Не видела слез. Ни своих, ни той девушки, которая добровольно давала себя заковать в камень вместе со своей императрицей.
