Лоуренс Рис - Нацисты: Предостережение истории
«12 мая 1942 года, рано утром, уже развернули артиллерию – рядам орудий не было ни конца, ни краю, – рассказывает Борис Витман, участвовавший в наступлении с самого начала. – Утро выдалось туманным, небо затянуло тучами, но это было нам даже на руку – мы надеялись, что из-за погодных условий немцы не сумеют вовремя заметить приближение наших дивизий. Внезапно раздался страшный гул. Земля затряслась – все пушки одновременно открыли огонь, и эта канонада продлилась больше часа. Затем, едва лишь наступила тишина, прозвучал приказ: “Вперед!” – и мы двинулись. Видя собственную мощь, свое численное превосходство, мы шли в атаку окрыленные, думая, что победа уже за нами».
Столь великое воодушевление было напрасным. Предвидя советский удар, немцы отступили загодя. Мощная артиллерийская подготовка советских войск не причинила врагу никакого ущерба. «Добравшись до немецкой линии обороны, мы увидали, что окопы и укрепления пустуют, – рассказывает Борис Витман. – Не обнаружили ни одного убитого – лишь разнесенные вдребезги макеты немецких пушек. Линия обороны оказалась ложной, давно покинутой. А мы все шли и шли, не встречая на своем пути никакого сопротивления. Мы шли и шли. И даже не думали: отчего это не встретилось нам ни единого немца? Казалось, движемся прямиком на Берлин».
Но совсем скоро Витман и его люди узнали, что немцы попросту заманивали их в западню. «На окраине Харькова наша атака внезапно встретила ожесточенное сопротивление – ибо там немцы и устроили настоящую, мощную линию обороны. Наступление захлебнулось». Затем и это положение ухудшилось. «Прошел слух, будто по мере нашего продвижения к Харькову немцы подошли с флангов и сокрушили две армии, прикрывавшие наше наступление, так что теперь нас почти со всех сторон окружили фашисты».
На девятый день вынужденно прерванного наступления, когда немцы по-прежнему грозили окружить советские части полностью, Витману приказали отправиться с донесением в штаб 6-й армии, примерно за шесть километров от линии фронта: «Повсюду царила паника. В огромной спешке готовились вывозить штабные документы».
В штабе Витману сразу же велели возвращаться в свой полк. По пути он встретил колонну советских солдат, двигавшуюся навстречу. Командир сказал, что полк Витмана уже отрезан от остальной армии и что Витману следует присоединиться к этой колонне, пытающейся вырваться из окружения. Но, отступая, они оказались на открытой местности, и их тут же обстреляли и разбомбили немцы. «Нам оставалось только прятаться в старых снарядных воронках, – вспоминает Витман. – Я всегда предпочитал залегать не вниз, а вверх лицом, чтобы видеть, куда и как падают бомбы… Земля тряслась. К небу поднимался дым, взлетали ошметки тел и клочья мундиров, а в землю вонзались пули и осколки. Когда я увидел, что несколько бомб низвергаются прямо на нас, я крикнул солдату, укрывшемуся рядом: “Бежим!” Сумел подняться на ноги, бросился прочь, но меня ударила взрывная волна. Вернувшись позже, я обнаружил: от лежавшего рядом солдата остались только вещевой мешок и противогаз».
Немецкий фланговый охват замкнулся, и советские войска попали в полное окружение. Паника нарастала с каждым часом. На глазах Витмана один комиссар сорвал с рукава красную звезду – знак отличия «политрука», – но заметив пятно, оставшееся на месте звезды, принялся отчаянно замазывать его грязью. Поняв, что следа не стереть, он отдал свой китель проходившему мимо солдату и убежал. Другой боец на глазах у Витмана швырнул наземь винтовку и крикнул: «Я столько лет в колхозе мучился, точно в тюрьме, что мне теперь все нипочем, – а двум смертям не бывать!» И убежал: сдаваться в плен германским войскам.
Иоахим Штемпель воевал под Харьковом на немецкой стороне. Он поныне помнит «ошеломленных русских, которые глазам своим не верили, глядя на происходящее. Не верили, что мы зашли столь далеко в тыл их передовым частям». Он зовет тогдашние ночные бои «незабываемыми»: «Тысячи русских, пытающихся убежать и скрыться! Мятущиеся толпы русских, стремящихся вырваться на простор, стреляющих в нас – и обстреливаемых нами. С отчаянными воплями они искали, где бы проскользнуть сквозь наши боевые порядки – и откатывались под градом пуль и снарядов. Страшнейшие зрелища, ужаснейшие впечатления! Когда советские атаки захлебывались, я видел жуткие, невероятные раны, всюду валялись трупы, множество трупов… Я видел солдат с напрочь оторванными нижними челюстями, солдат, получивших ранения в голову, полуобморочных, но продолжающих идти на прорыв… Казалось, в те часы каждый рвался вон из “котла” по правилу “спасайся, кто может!”».
Повсюду Борис Витман слышал стоны раненых советских солдат, покинутых на произвол судьбы. «Неподалеку, в землянке, – рассказывает Витман, – была санчасть; но военные врачи и медицинские сестры перепились почти до невменяемости. Беру их на мушку, приказываю: “Выходите и делайте хоть что-нибудь!” Куда там… Они ведь и нализались в отчаянии – видя, что сразу стольким раненым все едино помочь нельзя».
Витман с ужасом смотрел на приближающихся немцев. «Я подумал: настоящие палачи! Повсюду и без того громоздятся трупы, а эти все продолжают палить по нас! И тут же понял: немцы просто не в состоянии взять столько пленных, потому и стремятся уничтожить всех, кого только могут… Приближались немецкие танки и бронемашины. Тут объявился наш капитан – голова в бинтах, бинты в крови… Крикнул: “В атаку!” Поднялось около двадцати человек – и я в том числе, хоть автоматный диск мой уже и опустел начисто. Бежим за капитаном, на верную смерть. Попадаем под обстрел. Товарищи падают наземь один за другим, а я все думаю: когда же мой черед? Тут раздается взрыв, земля становится дыбом. Я потерял сознание, быстро очнулся и понял, что ранило в ногу». Метрах в двадцати от себя Витман увидал немецкий бронеавтомобиль, откуда выпрыгнули двое автоматчиков и направились прямо к нему. «Русс, комм, комм!» – кричали они. «Рана мешала стоять на ногах, – рассказывает Витман. – Один из немцев кинулся ко мне, а другой взял на прицел. Когда увидели, что я и вправду не могу держаться на ногах, оттащили меня к грузовой машине и швырнули в кузов».
Витмана доставили в одно из мест, куда свозили советских раненых. Легко раненных содержали поблизости, за колючей проволокой, под охраной эсэсовцев. Однажды Борис услышал объявление по громкоговорителю: «Евреи и комиссары – шаг вперед!» Комиссаров увезли, а евреям, которых среди пленных нашлось около десятка, велели вырыть яму. «Им выдали лопаты и приказали копать. Начался дождь. Спустя некоторое время были видны только их макушки. Эсэсовец бил евреев, чтоб работали живее. Когда глубину сочли достаточной, немец взял русский пулемет и дал по яме несколько очередей. Раздались крики и стоны. Подошли еще несколько эсэсовцев и добили выживших. Перестреляли только за то, что пленные были евреями. Это меня потрясло – я увидел истинное лицо нацизма. Нам сказали, что теперь у евреев и комиссаров нет над нами никакой власти, что немцы пришли освободить нас, и скоро всех отправят по домам. А я понял, что уж теперь-то буду биться с немцами до самого конца».
Хотя, не будучи ни комиссаром, ни евреем, Борис Витман избежал немедленной казни, жизнь его была по-прежнему в опасности. Приехал немецкий врач и устроил отбор среди советских раненых – тем, кто мог еще «послужить» немцам, оставляли жизнь, всех остальных надлежало расстрелять. Рядом с Витманом лежал советский солдат, раненный в живот. Он понимал, что выживет, лишь притворившись, будто ранен совсем незначительно, и пытался протолкнуть вываливающиеся внутренности обратно. «Он выглядел совсем плохо, – вспоминает Витман, – в его глазах стоял немой вопрос: как же мне быть?»
Витман спасло то, что он учил в школе немецкий язык и смог остаться переводчиком при враче. «Я заметил позднее: коль скоро гитлеровцы узнавали, что кто-то из пленных владеет немецким, к нему начинали относиться совсем иначе. Если человек не владеет никаким иностранным языком, то, по мнению фашистов, он заведомо относится к низшей расе. Но едва лишь услышали мою немецкую речь – нам тут же принесли воды и не стали убивать». Витман неплохо понимал беседы немцев между собой; особенно запомнился разговор двух старших офицеров СС, приехавших на штабном автомобиле и остановившихся у ограждения – поглядеть на пленников. «Я расслышал, как один из них сказал: “Жаль, маршал Тимошенко этого не видит. Ему фюрер и орден приберег – Железный Крест с дубовыми листьями. Надо же отблагодарить за столь великое содействие германской победе!”»
Этой победе Тимошенко помог и впрямь изрядно. Невзирая на численное превосходство советских войск, их наступление окончилось крахом. К 28 мая 1942 года Тимошенко потерял почти четверть миллиона бойцов. Едва ли не полностью погибли две советские армии, угодившие в западню – так называемый «Барвенковский котел». «Катастрофа, настоящая катастрофа, – с ужасом вспоминает Махмуд Гареев, служивший в Красной Армии офицером и дошедший после войны до самого верха военной карьерной лестницы. – Неудачи 1941 года еще можно было списать на неожиданность немецкого нападения и нашу к нему неподготовленность, но в 1942 году, после того, как мы провели несколько блестящих оборонительных операций и создали устойчивую линию фронта – сокрушительное поражение ни с того, ни с сего!». Солдатам, подобным Гарееву, было ясно, почему это случилось: «Все по той же причине, по которой мы терпели одно поражение за другим в 1941 году: из-за сталинского невежества. Сталин вообще не понимал стратегического положения, однако не желал никого слушать».
