Елена Прудникова - Берия. Преступления, которых не было
Досталось, естественно, руководству. «Товарищи Берия, Маленков, Вознесенский ведут себя в Спецкомитете как сверхчеловеки. Особенно товарищ Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это не плохо, но за ним первую скрипку все же должен играть ученый… У товарища Берия основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и знать партитуру. С этим у Берия слабо. Я лично думаю, что товарищ Берия справился бы со своей задачей, если бы отдал больше времени и сил. Он очень энергичен, прекрасно и быстро ориентируется, хорошо отличает главное от второстепенного, поэтому зря времени не тратит, у него безусловно есть вкус к научным вопросам, он их хорошо схватывает, точно формулирует свои решения».
В итоге Петр Леонидович предложил Лаврентию Павловичу поучиться физике в его институте. Не совсем понятно, зачем Берия физика, когда есть Курчатов, ну да ладно. Но, по-видимому, все же эти два характера схлестнулись всерьез.
«С товарищем Берия отношение у меня все хуже и хуже, — пишет Капица, — и он, несомненно, будет доволен моим уходом. Работать с таким настроением я не умею. Я ведь с самого начала просил не привлекать меня к этому делу, так как заранее предполагал, во что оно у нас выльется…».
Это письмо обошло множество изданий, как несомненный «компромат» на Берия, хотя не совсем ясно, какой это «компромат» — ну не сошлись люди характерами, и все тут. Обычные, в общем-то, для научного мира разборки.
Через две недели после своего эпохального письма Капица был действительно освобожден от всех работ, связанных с проектом. Никаких иных последствий для него не было, никто его не трогал. Однако почти через год, 17 августа 1946 года, Петр Леонидович был распоряжением Сталина внезапно лишен всех своих государственных и научных постов, в том числе и поста директора созданного им института физических проблем. Этот случай любят приводить в качестве примера какой-то особой злопамятности Сталина — надо же, столько выжидал…
На самом деле все было немножко иначе. Просто институт Капицы срочно понадобился для работ над водородной бомбой. Во-первых, его предполагалось несколько переориентировать, с чем директор уж точно бы не согласился, и вышел бы еще один скандал, а во-вторых, теперь этим институтом не мог руководить ученый, не задействованный в проекте. Ну и, возможно, когда речь зашла о Капице, Сталин сказал что-нибудь вроде: раз уважаемый академик не хотел помочь государству, когда его об этом попросили, то почему государство должно обеспечивать его работой и прочими благами? Вполне в духе времени и, кстати, традиционный для России подход…
Лишь девять лет спустя, когда работы над бомбой были в основном закончены, Капица смог снова вернуться к своей работе.
Самую суть конфликта, даже не касаясь его, прояснил Павел Судоплатов. «Оппенгеймер напоминает мне в значительной мере наших ученых академического типа, — пишет он, — Вернадского, Капицу, Сахарова. Они всегда стремились сохранить собственное лицо, стремились жить в мире, созданном их воображением, с иллюзией независимости… А для Курчатова в научной работе главными всегда были интересы государства. Он был менее упрям и более зависим от властей, чем Капица и Иоффе… Правительство стремилось любой ценой ускорить испытание первой атомной бомбы, и Курчатов пошел по пути копирования американского ядерного устройства. Вместе с тем не прекращалась параллельная работа над созданием бомбы советской конструкции. Она была взорвана в 1951 году…».
Это, кажется, единственный случай, когда кто-либо из ученых был недоволен Берия. Даже странно, недовольства должно быть больше. В отличие от ученых, склонных абсолютизировать свою науку, мышление Берия было комплексным, он видел проблему со многих сторон, чем иной раз удивлял физиков.
Так, например, Сахаров, будущий знаменитый академик (к сожалению, знаменитый не своим делом, а тем, что полез не в свое дело), как-то спросил Берия:
«— Почему наши новые разработки идут так медленно? Почему мы все время отстаем от США и других стран, проигрывая техническое соревнование?
Ответ был для ученого неожиданным:
— Потому что у нас нет производственно-опытной базы. Все висит на одной «Электросиле». А у американцев сотни фирм с мощной базой».
«Такой ответ мне был, конечно, не интересен», — признается Сахаров.
А чего он, собственно, ждал?
Но любопытнее всего то, что было дальше. «Он подал мне руку, — пишет Сахаров. — Она была пухлая, чуть влажная и мертвенно холодная. Только в этот момент я понял, что говорю с глазу на глаз со страшным человеком. До этого мне это не приходило в голову, и я держался совершенно свободно».
Рискну предположить: то, что он разговаривал со «страшным человеком», Андрей Дмитриевич понял не в конце разговора, а тогда, когда писал мемуары. Да и вообще соотношение действительности и ее преломления в сознании физика-теоретика, наделенного необходимым для его работы феерическим воображением, — совершенно особый вопрос. Чего стоит другой пассаж из воспоминаний Сахарова: «На одном из совещаний летом 1952 года… Берия, отчитывая Н. И. Павлова, одного из генералов МГБ… встал и произнес примерно следующее: „Мы, большевики, когда хотим что-то сделать, закрываем глаза на все остальное (говоря это, Берия зажмурился и его лицо стало еще более страшным). Вы, Павлов, потеряли большевистскую остроту! Сейчас мы не будем вас наказывать, мы надеемся, что вы исправите ошибку, но имейте в виду, у нас в турме места много“.
Берия говорил твердо «турма» вместо тюрьма. Это звучало жутковато…»
Звучит, и вправду, жутковато, но… но Берия, разглагольствующий о «большевистской остроте»! Может, Андрей Дмитриевич его с Кагановичем перепутал?
…Здесь, как и в ГКО, Берия опекал «своих» ученых и инженеров. Так, например, с самого начала работы и до ее конца Спецкомитет был «зоной, свободной от арестов». Ни Абакумов, ни кто-либо еще не решались связываться с Берией — себе дороже. Все ученые, работавшие в проекте, были обеспечены жильем, дачами, хорошим питанием и медицинской помощью, пользовались спецраспределителями. С другой стороны, их квартиры прослушивались — но без последствий. Даже к академику Ландау, который ругательски ругал советский строй, называя его фашизмом, а себя рабом, не было предпринято никаких оргвыводов. Пусть себе болтает, лишь бы работал…
Разные бывали ситуации. Вспоминает Павел Судоплатов:
«Я получил сообщение, что младший брат Кикоина по наивности поделился своими сомнениями о мудрости руководства с коллегой, а тот немедленно сообщил об этом оперативному работнику, у которого был на связи…». То есть, говоря обычными словами, младший брат физика, задействованного в проекте, что-то сказал про Сталина, а его коллега оказался стукачом. Таковы были нравы в научной среде — а еще удивляются, почему в 1937 году их столько пострадало… Но продолжим:
«Когда я об этом проинформировал Берия, он приказал мне вызвать Кикоина и сказать ему, чтобы он воздействовал на своего брата. Я решил не вызывать Кикоина, поехал к нему в лабораторию и рассказал о „шалостях“ его младшего брата. Кикоин обещал поговорить с ним. Их объяснение было зафиксировано оперативной техникой прослушивания, установленной в квартирах ведущих ученых-атомщиков».
Более того, на следующий день Берия еще и приехал в лабораторию, чтобы успокоить физика — мол, все с его братом будет в порядке, не только самим ученым, но и их родственникам гарантирована абсолютная безопасность.
Серго Берия рассказывает историю посерьезней.
Один из основных ученых проекта, Юлий Харитон, в свое время работал в Англии и, естественно, по ведомству МГБ проходил как «английский шпион».
«В свое время Юлия Борисовича дважды пытались отстранить от работ, связанных с созданием ядерного оружия, и даже обвиняли в шпионаже. Были люди, которые с самого начала не хотели, чтобы Харитон занимался научной деятельностью… К счастью, тогда все обошлось, и академик Харитон продолжил работу. А спустя несколько лет, отец к тому времени уже не имел и косвенного отношения к органам безопасности, его вызвал Сталин:
— Это материалы на Харитона… Убеждают меня, что английский шпион… Что скажешь?
Не берусь точно утверждать, кто именно возглавлял тогда госбезопасность — Абакумов или Игнатьев, — но «дело» было состряпано в этом ведомстве. Материалы на Харитона были собраны и представлены Сталину. А коль ядерный проект курировал отец, Сталин вызвал его.
Отец хорошо помнил предыдущие попытки «убрать» Харитона и не особенно удивился, что вновь зашел разговор о его работе на английскую разведку
— Все люди, которые работают над этим проектом, — сказал отец, — отобраны лично мною. Я готов отвечать за действия каждого из них. Не за симпатии и антипатии к советскому строю, а за действия. Эти люди работают и будут честно работать над проектом, который нам поручен.
