Андрей Богданов - 1612. Рождение Великой России
Этими горячими сторонниками унии с Речью Посполитой были представитель знатнейшего московского боярства, дядя будущего царя Иван Никитич Романов, инициатор договора с Сигизмундом М.Г. Салтыков, тоже член старинной боярской московской семьи, и его племянник И.Н. Салтыков. Больше всех холопствовал перед интервентами «торговый мужик» кожевник Федор Андропов. Назначенный Сигизмундом в казначеи, он всецело отдался служению интересам нового господина. Человек беспринципный, Андронов использовал свой фавор у Сигизмунда для достижения личных целей. М.Г. Салтыков горько жаловался впоследствии на то, что с бояр «дела посняты», что польский резидент управляет с Андроновым, и что многие люди в Москве пострадали от него.
В ночь на 21 сентября 1610 г. поляки вступили в русскую столицу. Жолкевский расположился во дворе Бориса Годунова. Солдат и гайдуков он поставил в других боярских дворах Кремля и царском дворце; командный состав — полковников, ротмистров и др. — разместил по боярским домам в Китай-городе и Белом городе. Забрав ключи от городских ворот, Жолкевский повсюду расставил стражу из польско-литовских жолнёров (солдат), которые несли караул по стенам Белого города.
Сознавая слабость польского гарнизона и враждебное отношение к иноземным захватчикам со стороны большей части москвичей, Жолкевский стремился точно соблюдать договор и поддерживать дружеские отношения с правящими кругами Москвы. Но его совесть не могла вынести обмана. А его политика, по-видимому, вызвала недовольство Сигизмунда, который смотрел на Русское государство как на завоеванную страну. Этим объясняется назначение велижского старосты Александра Гонсевского «наместником Владислава» в Москве. В конце октября 1610 г. Жолкевский выехал из Москвы, захватив с собой в качестве пленников низложенного Василия Шуйского и его брата Дмитрия.
С отъездом Жолкевского командование польско-литовским гарнизоном в Москве перешло к Гонсевскому. В Москве остались: полк Зборовского, раньше находившийся в Тушинском лагере, полк Казановского, прибывший с королем из Польши, 6 тыс. немцев, перешедших на польскую службу с русской после битвы под Клушином, и полк Гонсевского из состава королевских войск. Четыре роты из полка Гонсевского были расположены в Новодевичьем монастыре. У Можайска для обеспечения сношений между московским гарнизоном и королевской армией стояли полки: гетманский и старосты хотинского Николая Струся.
Оккупация Москвы и назначение Гонсевского наместником Владислава, по существу, означали отказ Сигизмунда от договора 17 августа и его намерение овладеть Русским государством. Гонсевский поселился на дворе Бориса Годунова, где жил его предшественник Жолкевский. Вместе с ним в Кремле обосновались и наиболее видные сторонники польского короля: боярин М.Г. Салтыков — на дворе Ивана Васильевича Годунова; казначей Фёдор Андронов — на дворе благовещенского протопопа.
Эти два лица стали самыми близкими людьми к Гонсевскому, помогая ему своими советами в управлении столицей и подавлении народного недовольства. Андронов, Салтыков и дьяк И.Т. Грамотин были энергичными проводниками кандидатуры самого короля Сигизмунда на московский престол. Формально Гонсевский решал все дела совместно с Боярской думой. В действительности же, придя в думу, Гонсевский сажал рядом с собой своих советников — Салтыкова, Андронтова, Грамотина, князя В. Мосальского. «А нам и не слыхать, что ты с своими советниками говоришь», — упрекали Гонсевского бояре.
Таким образом, боярское правительство, состоявшее из семи знатнейших бояр, — князь Мстиславский «с товарищами», — фактически не пользовалось никакой властью. Автор Хронографа 1616—1617 гг. говорит, что после царя Василия «прияли власть государства Русского семь московских бояр, но ничтоже управлявшим, только два месяца власти насладились».
Очень скоро поляки стали вести себя в Москве, как в завоеванном городе. Москвичам «от литвы и от гайдуков насильство и обида была велика, саблями секли и до смерти побивали и всякие товары и съесной харч имали сильно безденежно». И «купльствуют не по цене, — жалуется один современник, — отнимают сильно, и паки не ценою ценят и серебро платят, но с мечем над главою стоят над всяким православным христианином, куплю торгующим, и смертью грозят». Белорусский шляхтич Самуил Маскевич, служивший под началом Гонсевского, сам признал, что «наши, ни в чём не зная меры, не довольствовались миролюбием москвитян и самовольно брали у них все, что кому нравилось, силою отнимая жен и дочерей у знатнейших бояр»{114}.
Бесчинства интервентов раздражали русское население. Атмосфера в Москве накалялась с каждым днем. Сам Гонсевский признавал, что ему приходилось прибегать к очень суровым мерам для борьбы с преступлениями шляхтичей, гайдуков и немецких ландскнехтов{115}. По его распоряжению, за разные преступления было казнено 27 немцев и свыше 20 человек подвергнуто жестоким телесным наказаниям. Был случай, когда один шляхтич в пьяном состоянии выстрелил несколько раз в икону. Для успокоения возмущения, вызванного этим поступком, Гонсевский приговорил отрубить ему обе руки, а тело его сжечь на костре. На суровость приговора, возможно, повлияло и то обстоятельство, что виновный принадлежал к протестантам — «еретической вере», к которой враждебно относились католики. Маскевич рассказывает, как один из поляков по решению суда был бит кнутом на улице за то, что похитил дочь какого-то боярина. Таким образом, само польское командование вынуждено было признавать справедливость жалоб московского населения на бесчинства поляков и немцев.
Призывы бороться с оккупантами началась ещё при Жолкевском, когда в Москве был схвачен со «смутными» грамотами и посажен на кол посланец рязанского воеводы Ляпунова. На пытке он оговорил окольничего В.И. Бутурлина, сносившегося с Ляпуновым и подговаривавшего немцев из королевского гарнизона в Москве к совместным действиям против поляков.
На допросе, сопровождавшемся пытками, в присутствии бояр, дворян и представителей московского посада, старост и сотских, Бутурлин сознался, что предполагалось ночью ударить на поляков и их истребить.
Вскоре после отъезда Жолкевского но улицам Москвы от имени самозванца стали «многие листы метать», т.е. разбрасывать прокламации к москвичам, «отводя их от господаря королевича». В прокламациях, если верить Гонсевскому, Самозванец угрожал прийти ночью в Москву, перебить поляков, бояр, дворян больших и всяких людей московских, «кои с ним в его воровском совете не были, жён и сестер и животы их отдать было холопам, казакам, кои ему добра хотели».
По требованию польского командования, бояре опубликовали «приказ … во все люди, чтобы воровским смутным грамотам не верили, а лазутчиков (которые метали листы от вора из Калуги) имали и, изымавши, к боярам приводили». Но призывы Лжедмитрия встречали сочувствие среди посадского населения Москвы. Это видно из того, что когда был пойман человек, «который с грамотами смутными от вора из Калуги не единожды прислан был», то москвичи его «отбили» в Сапожном ряду. Из розыска по этому делу обнаружилось, что на Москве «многие» люди были на стороне Лжедмитрия II, и что готовился погром захватчиков и их «доброхотов». Несмотря на демагогические лозунги калужского «царька», он имел сторонников и в высших кругах московской знати, очевидно, рассчитывавших с его помощью избавиться от иноземцев.
Так, следствие показало, что сам князь В.В. Голицын, член «великого посольства» к Сигизмунду, по пути в Смоленск «ссылался» с Лжедмитрием. В связи с этим были подвергнуты аресту князь А.В. Голицын и князь И.М. Воротынский. Есть сведения, что против Владислава выступал также Ф.Н. Романов, который с патриархом Гермогеном «тайно советовал, и будучи в посольстве тайно и лукаво … промышлял, как бы королевичу, его милости, Владиславу не быть на Московском государстве». Романов, «едучи с Москвы, положил, чтобы господарю королевичу на Московском господарстве не быть, а патриарх ему имался всех людей к тому приводить, чтобы сына его Михаила на царстве посадить».
Очевидно, что все эти обвинения имели политическую подоплеку. Они были призваны подорвать доверие к виднейшим лицам, ведущим от имени патриарха Гермогена и бояр переговоры с Владиславом и Сигизмундом. Однако можно предполагать, что некоторая часть бояр и дворян, вместе с Гермогеном и Ляпуновым, не желала видеть на русском престоле ни Сигизмунда, ни Владислава. К последнему, впрочем, у Гермогена и всех православных было главное требование: креститься в православие, чуждых конфессий в Россию не допускать, беречь территорию страны и права подданных.
Довольно широкие общественные слои, часть дворянства и зажиточных посадских людей, все ещё полагали, что присяга Владиславу положит конец «кроворазлитию». В польской власти они склонны были видеть оплот против не устраненной угрозы народных бунтов. Тушинский Самозванец держался в Калуге и мог вновь появиться под стенами Москвы. Сохранялась иллюзия, что король Сигизмувд снимет осаду Смоленска и, согласно договору, выведет польские войска из Русской земли. Присяга Владиславу в Москве повела к тому, что такие стойкие и важные центры сопротивления интервентам, как Нижний Новгород и Ярославль, также присягнули Владиславу.
