Пол Эврич - Русские анархисты. 1905-1917
В 1940 году Гордин опубликовал многословную, но интересную критику Маркса, над которой работал более двух десятилетий. Марксистская доктрина, писал он, возвращает к исходным положениям его Манифеста пананархизма 1918 года. Она была «гибридом, рожденным от квазирелигии и псевдонауки». Законы, которые, как считал Маркс, имеют научную ценность, являются не чем иным, как бесстыдным «насилием над историей»; более того, узколобая ограниченная марксовская доктрина классовой борьбы между рабочими и хозяевами не учитывает раскол, который существует также между рабочими и управляющими.
Гордин заявил, что марксистский социализм – это идеология не рабочих, а «привилегированного класса политико-экономических организаторов». В абзаце, сильно напоминающем бакунинский труд «Государственность и анархия», Гордин описывал последствия того, что он считал управленческой революцией большевиков: «Очень скоро… будут воздвигнуты нерушимые стальные дамбы! Не пройдет много времени, и на развалинах старых понятий воздвигнутся новые; будет убран мусор -и руины, и тут воздвигнутся дворцы и храмы. Король умер – да здравствует король! Старые законы будут отброшены, а бывшие авторитеты изгнаны, чтобы дать место новичкам…»
В конце 50-х годов старый анархист, ощутивший притяжение еврейской культуры, эмигрировал в Израиль, где и скончался в 1964 году.
Русские анархисты; несмотря на запутанную историю их личных ссор и фракционных разногласий3, разделяли общую решимость создать бесклассовое общество, в котором никто не будет господствовать над своими собратьями. В течение более чем двух десятилетий, в тот смутный период, разделивший две великие революции, анархисты неустанно отвергали государство (в равной мере и самодержавное, и «пролетарской диктатуры») и собственность (и частную, и общественную) как два родственных источника угнетения и страданий в России.
Черпая вдохновение у Бакунина и Кропоткина, они протестовали против растущей политической и экономической централизации в российском обществе, с ее тенденциями дегуманизации, с ее нарастающим вторжением в пределы личной свободы. Они не могли пойти на компромисс с центральной властью. В их глазах попытки добиваться у властей частичных улучшений были совершенно тщетны; максимум, чего им стоило ждать, – это случайных крошек со «стола государства», не важно, царского или коммунистического. Частичные реформы были не в состоянии устранить основные Пороки правительства и капитализма – и государственного, и частного.
Для анархистов единственной надеждой спасти обездоленные рабочие массы от вечных уз было уничтожение государства и капиталистической системы. Они лелеяли апокалиптическое видение насильственных перемен, всеобщего краха – и воскрешения.
На развалинах старого порядка возникнет золотой век – без правительств, без собственности, без голода и лишений – сияющий век свободы, в котором человек будет волен строить свою жизнь без вмешательства каких-либо властей.
Для многих анархистов золотой век означал возвращение к ранней простоте, которая существовала до того, как централизованное государство и крупное производство начали превращать человеческое существо в безликий автомат. Они мечтали о возвращении к простым и прямым человеческим отношениям сельскохозяйственных коммун и ремесленных кооперативов, общин и артелей, чтобы таким образом обрести примитивную благостность средневековой Руси, когда, как было принято считать, не было «ни царя, ни государства», а только «земля и воля». То есть общество будущего предполагалось строить по образцу общества прошлого: федерация небольших коммун, свободных от властей и принуждения, члены которых связаны узами общей работы и взаимной помощи.
В таком обществе труженик в поле и в мастерской обладал достоинством самостоятельного человека, к которому никто не может относиться как к имуществу или как к предмету с рыночной стоимостью.
Но как заново обрести свободу и простоту бытия доиндустриальной России в век распространения массовой продукции? Каким образом личные ценности маленьких общин могут сохраниться в безликом мире огромных заводов и стремительно растущих городов?
Немногие анархисты пытались решить эту дилемму, побуждая рабочих на манер луддитов ломать свои станки и громить заводы, надеясь таким образом оживить умирающий мир кустарного производства. Тем не менее подавляющее большинство с распростертыми объятиями приветствовало научный и технический прогресс, унаследовав у Петра Кропоткина и его предшественника Вильяма Годвина уверенность, что механизация избавит человека от тяжелой, утомительной работы, предоставит время для отдыха и занятий культурой и устранит недостатки, традиционно присущие ручному труду.
Отвергать механизацию промышленности только потому, что она рождена капиталистической системой, писало издание петроградских анархо-синдикалистов в 1917 году, было бы величайшей глупостью; в будущем мире миллионы людей будут счастливо жить в больших городах и работать на современных предприятиях из бетона и стали, а обширные парки удовлетворят потребность людей быть ближе к природе. Старая культура Европы умирает, заявили братья Гордины в 1918 году, и «только Анархия и Техника будут править миром».
В новом промышленном мире ценности маленького сообщества будут сохраняться стараниями фабричных комитетов. Сторонники синдикализма видели в них городское противопоставление «общине» и «артели», современное выражение естественной склонности человека к взаимной помощи. «В фабричных комитетах, – заявила работница текстильной фабрики на конференции в 1918 году, – любой может увидеть зародыш, пусть и не совсем развитый, социалистической коммуны». Сходным образом Эмма Голдман однажды заметила, что независимый рабочий совет – «это тот же старый русский «мир», просто в более современной и более революционной форме. Он настолько глубоко укоренен в людях, что возник на русской почве столь же естественно, как появляются цветы на полях».
Анархисты надеялись путем создания федерации городских фабричных комитетов и сельских коммун реализовать то лучшее, что есть в двух мирах, в простом мире прошлого и механизированном – будущего. Они надеялись внедрить последние технические достижения в децентрализованную общественную систему, свободную от принудительных черт капитализма, в систему, в которой рабочий класс больше не будет послушной армией марионеток, которыми управляют сверху. Анархисты считали – чтобы добиться индустриализации и в то же время сохранить право личности на самоопределение, необходимо объединить самые ценные элементы социалистической и либеральной традиций. Ибо, как учили Бакунин и Прудон, социализм без свободы – это худшая форма рабства.
Анархисты отбросили обычай и условности буржуазной цивилизации в надежде добиться полной переоценки ценностей, радикальной переделки человеческой натуры и отношений между личностью и обществом. Тем не менее, если даже они отвергали социальные догмы своего времени как искусственные, абстрактные, далеко отстоящие от реальной жизни, их собственный подход к строительству безупречного общества трудно было назвать прагматичным или основанным на опыте. Лелея призрачные утопии, анархисты почти не уделяли внимания практическим потребностям стремительно меняющегося мира; в массе своей они избегали тщательного анализа социальных и экономических условий.
В той же мере они не могли или далее просто не хотели обговаривать неизбежные реалии политической власти. Религиозные и метафизические взгляды прошлого они заменили неопределенным смутным мессианством, которое удовлетворяло их восторженные ожидания. Вместо сложностей идеологии, они предложили простые и действенные лозунги с ключевыми словами о революционном насилии, поэтические образы золотого века. В общем и целом они предпочитали полагаться на «революционный инстинкт масс», которому полагалось смести старый порядок, и на «творческий дух масс», которому на прахе и пепле его предстояло построить новое общество.
«Через социальную революцию к анархистскому будущему!» – заявляла группа эмигрантов в Латинской Америке; практические детали организации сельского хозяйства и промышленности «будут разработаны потом» теми же революционными массами. Такое отношение, хотя и проистекало из здорового скептицизма по отношению к идеологическим «чертежам» и «научным законам» их марксистских соперников, мало чем могло помочь, когда речь заходила о направлении действий, которые должны были революционизировать мир.
Русский анархизм никогда не становился символом веры для массы крестьян и промышленных рабочих. Хотя он пользовался определенной поддержкой рабочего класса, анархизм в целом был обречен оставаться мечтой небольших групп личностей, которые отчуждались от основных тенденций современного общества; аристократы, терзаемые угрызениями совести, такие как Бакунин, Кропоткин, Черкезов и Бидбей; отступники-семинаристы, как Колосов из группы «Безначалие» или лидер анархо-синдикалистов Максимов; представители этнических меньшинств, как Гогелиа-Оргеиани, Гроссман-Рошин и братья Гордины; крестьянские повстанцы, как Нестор Махно и его сторонники, а также деклассированные интеллектуалы типа Волина и Льва Черного.
