Джакомо Казанова - Мемуары
Я негодовал не только на то, что товарищем заключения имею такого негодяя, но также и на то, что он считает меня себе равным, потому что если б он был другого мнения обо мне, то, конечно, не подарил бы меня своим длинным рассказом в надежде, что я его похвалю. Из разговоров, которые он вел со мной в течение трех дней, говоря мне постоянно о Шароне, подтверждалась итальянская поговорка: Guardati da colui che non ha letto che un libro solo (Остерегайся того, кто читал лишь одну книгу). Чтение сочинения этого развращенного священника сделало его атеистом, и этим он хвастал при всяком удобном случае. После полудня Лоренцо пришел позвать его к секретарю. Он наскоро оделся и, вместо своих башмаков, надел мои. Спустя полчаса он возвратился, рыдая, и вынул из своих башмаков два кошелька с тремястами пятьюдесятью цехинами и в сопровождении тюремщика отнес их секретарю. Вскоре он снова возвратился и, взяв свой плащ, ушел. Лоренцо объяснил мне, что его выпустили. Я подумал, и не без основания, что, с целью заставить его заплатить долг, секретарь пригрозил ему пыткой; и если б она употреблялась только для достижения таких результатов, то я, который ненавижу пытку ц ее создателя, я первый бы провозгласил ее полезность.
В первый день 1756 года я получил подарок. Лоренцо принес мне халат, подбитый лисьим мехом, шелковое одеяло на вате и мешок медвежьего меха для согревания ног; все это я принял с большим удовольствием, потому что холод был большой и его также трудно было переносить теперь, как и жар в августе. Он сказал мне также, что секретарь извещает меня, что я могу располагать шестью цехинами в месяц, что могу покупать какие угодно книги и получать газету. Всем этим я был обязан Брагадину. Я спросил у Лоренцо карандаш и написал на клочке бумаги: «Я благодарен за щедрость трибунала и добродетели г-на Брагадина».
Нужно быть в моем положении, чтобы чувствовать, как взволновало меня все это. В первые минуты я простил моим притеснителям и был готов оставить проект побега, до такой степени человек бывает уступчив в несчастьи. Лоренцо сказал мне, что Брагадин явился к трем инквизиторам, со слезами на глазах и коленопреклоненный он умолял их доставить мне этот знак его любви, если я еще нахожусь в числе живых, и что тронутые инквизиторы не могли ему отказать.
Я сейчас же написал заглавия книг, которые мне хотелось иметь.
Однажды утром, гуляя по галерее, я остановил взгляд на засове, о котором я уже говорил, и я увидел, что этот засов может быть прекрасным оборонительным и наступательным оружием. Я его схватил и, спрятав под халат, унес в свою комнату. Как только я остался один, я взял кусок черного мрамора, о котором уже говорил, и убедился, что мрамор прекрасный пробный камень, потому что, потерев об него засов, я получил хорошо полированную плоскость.
Заинтересовавшись этой работой, с помощью которой я надеялся получить вещь, совершенно запрещенную под Пломбами, подстрекаемый, может быть, желанием сделать предмет без всякого необходимого инструмента и возбуждаемый трудностями, так как мне приходилось тереть засов почти в темноте, держа мрамор в левой руке и без одной капли масла, я решил, однако, попробовать достигнуть цели. Вместо масла я употреблял мою собственную слюну и употребил целую неделю на то, что отделал восемь пирамидальных сторон, которых конец оказался прекрасно заостренным. Таким образом заостренный засов образовал восьмигранный стилет, пропорциональный настолько, насколько это можно было ожидать от такого плохого мастера, каким был я. Трудно представить себе утомление и труд, которые я принужден был вынести, и терпение, необходимое, чтобы исполнить эту неприятную работу без всякого инструмента: это было для меня нечто вроде пытки, неизвестной никаким тиранам. Моя правая рука так одеревенела, что мне трудно было двигать ею. Кисть руки покрылась широкой язвой, образовавшейся вследствие множества пузырей, вскочивших от трудности и продолжительности работы. Трудно представить себе все страдания, которые я вынес.
Гордый своим произведением, хотя я и не знал еще, как мне придется его употребить, я его спрятал так, чтобы его нельзя было отыскать даже при самом тщательном обыске. Сообразив все, я. остановился на моем кресле и так спрятал там мой кинжал, что устранил всякое подозрение. Таким-то образом Провидение помогало мне приступить к побегу, который должен был быть удивительным, если не чудесным. Сознаюсь, что горжусь им, но моя гордость объясняется не успехом, потому что случай играл в нем большую роль: он объясняется тем, что я счел это дело возможным и имел смелость приступить к нему, несмотря на все благоприятные шансы, которые, в случае неуспеха, чрезвычайно ухудшили бы мое положение и, может быть, сделали бы невозможным мое освобождение.
После несколькодневного размышления о том, как я могу воспользоваться моим инструментом, я решил, что самое простое средство было сделать дыру в полу под кроватью.
Я был уверен, что комната, находившаяся непосредственно под моей тюрьмой, была та, где я видел Кавалли; я знал, что эта комната открывалась всякое утро, и я не сомневался, что, как только отверстие будет сделано, я легко буду в состоянии спуститься туда посредством моих простынь, которые я превращу в веревки и привяжу к кровати. Там я решил спрятаться под большой стол и утром, как только дверь будет открыта, выйти; так что, прежде чем спохватятся меня, я уже буду далеко. Мне пришло в голову, что, может быть, там будет поставлен часовой, но мой кинжал должен был освободить меня от него. Пол мог быть двойным, тройным даже; большое затруднение, ибо как помешать служащим выметать пол в течение двух месяцев, в продолжение которых будет длиться моя работа? Запрещая им это, я бы только возбудил подозрение, тем более, что, желая освободиться от блох, я требовал, чтобы они мели пол ежедневно. Приходилось найти средство избежать этого затруднения.
Я начал с того, что воспротивился выметанию, не говоря почему. Спустя неделю Лоренцо спросил меня, почему я не хочу, чтобы выметали пол. Я сослался на пыль, которая вызывала кашель.
— Я прикажу поливать пол, — сказал он.
— Это будет еще хуже, потому что вследствие сырости у меня разболится грудь.
Таким образом я себе выгадал целую неделю, но к концу этого времени тюремщик приказал мести пол. Он приказал вынести кровать в галерею и под предлогом уборки зажег свечку. Я догадался, что тюремщик кое-что подозревает, но я сумел остаться равнодушным к такому подозрению и не только не отказался от моего проекта, но даже стал думать о том, чтобы усовершенствовать его. На другое утро, сделав порез на пальце, я запятнал кровью весь мой платок и ожидал Лоренцо в постели. Как только он пришел, я ему сказал, что со мной случился страшный кашель и что, вероятно, лопнула какая-нибудь вена, потому что у меня пошла кровь горлом, и я потребовал доктора. Доктор пришел, прописал мне кровопускание и написал рецепт. Я ему сказал, что Лоренцо был причиной моей болезни, настояв на том, чтобы выметали комнату. Он сделал ему выговор и кстати рассказал, как по той же причине умер один молодой человек, ибо, сказал он, нет ничего опаснее, как вдыхать пыль. Лоренцо клялся всеми святыми, что приказал мести, чтобы мне услужить, и обещал, что больше этого не будет. Я внутренне смеялся, потому что доктор поступал лучше, чем я мог желать. Присутствовавшие при этом солдаты были этому рады и обещались хорошо выметать тюрьму только у тех, кто с ними обращался дурно.
Когда доктор ушел, Лоренцо попросил у меня прощения и уверял меня, что все другие заключенные находились в полном здоровье, хотя у них выметали ежедневно.
— Но дело важно, — прибавил он, — и я их предупрежу, потому что смотрю на них как на собственных детей.
Кровопускание оказалось мне полезно, потому что возвратило мне сон и прекратило припадки, начавшие меня беспокоть. У меня увеличился аппетит, и с каждым днем я чувствовал себя сильнее; но время приступить к работе еще не настуило, холод был слишком велик, и мои руки не могли долго держать инструмент. Мое предприятие требовало большой осторожности. Необходимо было избегать всего, что могло быть легко замечено. Необходимо было много храбрости, чтобы приступить ко всему, что могло быть замечено и что могло случиться. Положение человека, который должен действовать в таких же условиях, в каких был я, — очень несчастно, но он наполовину уменьшает труд и ужас, рискуя всем. Длинные зимние ночи приводили меня в отчаяние, потому что я принужден был проводить в темноте целые девятнадцать часов, а в пасмурные дни, которые в Венеции нередки, свет, проходивший через окно, был ничтожен для того, чтобы читать. Не интересуясь ничем посторонним, мой ум постоянно возвращался к мысли о побеге, а мозг, постоянно занятый одними и теми же предметами, легко может помешаться. Имей я хоть самую простую кухонную лампу, — я был бы счастлив, но как достать ее? О великое преимущество мысли! Как я был счастлив, когда мне показалось, что я нашел средство приобрести это сокровище! Чтобы соорудить лампу, мне нужны были различные предметы: сосуд, фитиль, масло, кремень, трут, спички. Сосудом могла быть чашка, в которой мне готовили яйца с маслом. Под предлогом, что простое масло мне вредно, я приказал покупать луккское масло для салата. Мое стеганое одеяло могло мне доставить фитили. Сделав вид, что у меня болят зубы, я сказал Лоренцо, что мне нужно немного пемзы, но так как он не знает, что мне нужно, я прибавил, что пемзу заменить может кремень, если его положить на день в уксус, что, приложенный затем к зубу, он уничтожит боль. Лоренцо отвечал, что мой уксус очень хорош, что я могу и сам помочить кремень в нем, и тут же бросил мне несколько кусков кремня, которые нашлись у него в портмоне. Большая стальная пряжка должна была служить мне вместо железки. Оставалось добыть серы и трут — но я ничего не мог придумать, пока, наконец, случай не выручил меня. У меня было нечто вроде кори, которая, высыхая, оставила на руках красные пятна, беспокоившие меня. Я велел Лоренцо спросить у доктора лекарства, и на другой день он принес мне записку, прочитанную предварительно секретарем; в записке значилось: «День диеты и четыре унции сладкого миндаля и кожа исправится; или же намазать серным цветом; но это лекарство довольно опасно».
