Елена Никулина - Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века
Автор одного из таких документов Петровской эпохи стремился ознакомить царя с настроениями его воевавшей без перерыва армии: «Доношу Вашему царскому величеству, что слышал, то объявляю истинное, что уже нарочно всяко проведовал, и уведомился прямо из салдатства, не только что от других полков, но и от своих полков, весьма противность говорят, как прежде сего было от стрельцов, а имянно так говорили, собрався: „Уже де тому 15 лет, как началась война с шведом, нигде мы худо не зделали, и кровь свою не жалеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтоб отдохнуть год, или другой, жон и детей не видим, нас де как нарочно мучат, кругом обводят Москву, что чрез Москву ближе было иттить в Питербурх, нежели чрез Псков. Сравняли де нас с посохою; уже де пришол из конпани, из лесу дрова на себе носи, и день и ночь упокою нам нет; и деньги, старой оклад, отнимают, и впредь де нам добра ждать нечево; хоть кого и от службы отставят, однако ж не покой, та ж служба“. И в Питербурхе: „Уже де мы ведаем, то не однова говорено, что дам отдохнуть, а именно после турецкой акции и полтавской батали, а правды нет. Вить де мы не аньгели, что 15 лет служи без отдыху. Мы на службе грешим, а жоны наши дома иные уже замуж вышли. Будет, де, то, как нас, где ни есть, в мори потопит, или где зайдет чрез воды и всех поберут. Уже вишь две причины было в перьвонарьвенском походе, в другой в турецкую акцыю, смотри в третей причины либо полон двор, или корень вон; уже чрез меру лета и осень ходим по морю, чево не слыхано в свете, а зиму также упокою нет на карабельной работе, а иные на камнях зимуют, з голоду и с холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика авцы“».
От тягот службы петровские солдаты перешли к осуждению других новшеств: «Уже де в Питербурхе поморил всяких чинов людей напрасною смертию, человек больши милиону. Вот де, смотри, так зделает над нами: как швед зашел в руки и все свое потерял, так и нас где ни будь заведет, либо в мори потопит, или заведчи где в камнех з голоду поморит; а уж де нам Котлин ад злой. Во где мы мудрость ево всю видим? Выдал штуку в грацких правах, учинил Сенат. Что прибыли? Только жалованья берут много. Спросил бы, де, хоть у однова челобитчика, решили ль хоть одному безволокитно, прямо, да сыскав за такое непослушание, хоть одному штраф учинил; в кампание ты б их не брал». Потом стали говорить: «Как не будет миру, пойдем и сойдемся с полками генерала Голицына; в то де время все будет нам свободно делать; нам не будет худо за сие дело в нашей земли; вить де мы за правду всенародную станем? Во многих мы землях видели, что всево больши нашево, а у нас все пусто зделал все чрезмерною войною; а охотников, виде за такое постоянство, и в нашу руку многа будет изо всяких чинов».[328]
Для следствия по «слову и делу» подобные анонимные изветы не годились, поскольку не сообщали никаких конкретных имен, в том числе и самого доносчика; некому было доказывать истинность своих показаний, а при расхождении их со словами ответчика – подтверждать их под пыткой. Указ 1715 года предписывал кардинальное средство для борьбы с анонимками: при обнаружении «подметные письма» надлежало сжигать, как говорилось в анекдоте советского времени, перед прочтением: «Кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, ни распечатывал, но объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где подымет». В том же указе разъяснялась необходимость уничтожения подметных писем: с их помощью несознательные подданные распространяли чуждые взгляды: «Многия являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают».
Поседевший на приказной службе подьячий Артиллерийского приказа Ларион Докукин решил высказать всё, что он думал о начавшихся реформах, – сочинил в 1715 году послание, которое собирался повесить у Троицкого собора новой столицы. В нем он укорял современников: «В суетных своих делех и в лестных учениих обычай свой изменили, слова и звании нашего слованского языка и платья переменили, главы и брады обрили и персоны свои ругательные обесчестили; нет в нас вида и доброты и разнствия с иноверными языки!» Автор подметного письма не призывал к восстанию, а просил сограждан: «За сие наше страдание, аще благодарно стерпим, отпустит создатель наш Бог вящей нам долг и ущедрит своими богатыми дарами и неизреченной милостью, токмо потерпите, Господа ради, мало еще потерпите». Но его собственное терпение иссякло 2 марта 1718 года – в то время, когда шло следствие по делу царевича Алексея, Докукин прямо в церкви подал Петру I дерзкое письмо с отказом от присяги новому наследнику: «За неповинное отлучение и изгнание всероссийского престола царского Богом хранимого государя царевича Алексея Петровича христианскою совестью и судом Божиим и пресвятым евангелием не клянусь и на том животворящего креста не целую и собственною своею рукою не подписуюсь». Через две недели борец за правду и «доброту» был казнен, прежде выдержав положенные пытки.[329]
Петр призывал своих подданных «явно» доносить обо всех непорядках и преступлениях. Приводя примеры награждения изветчиков за справедливые доносы, ссылаясь на введение должности фискалов, «которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самыя знатныя лица без всякой боязни, за что получают награждения», Петр убеждал следовать этим добрым примерам и не прибегать к подметным письмам. В назидание приводился рассказ, как для одного анонимного доносчика, обещавшего явиться открыто и сделать правительству важное заявление, было даже «денег в фонаре 500 рублей поставлено», но тот испугался и не пришел. Однако император понимал, что и анонимный донос мог быть правдивым, а его автор имел основания опасаться расправы. В практике петровского времени – хотя и редко – встречались следствия по анонимкам. Так случилось 9 ноября 1724 года, когда в руки Петра попало очередное подметное письмо. В конце царствования его регулярно пугали извещениями о готовившемся «великом смятении», предупреждали о близкой гибели и возможном воцарении Меншикова; вероятно, в атмосфере петровской кадровой «революции» такие «прогнозы» уже могли восприниматься всерьез.[330] Но новое послание не было похоже на обычную угрозу или неконкретную жалобу на несправедливость: на одиннадцати листах неизвестный автор разоблачал судей Вышнего суда – А. А. Матвеева, И. И. Дмитриева-Мамонова, Е. И. Пашкова, Ф. С. Манукова, А. Г. Комынина – и других «персон», в том числе И. А. Мусина-Пушкина. Им вменялись в вину взятки, покровительство расхитителям, развал следственных дел, неправые судебные приговоры.
Главным же покровителем этой группировки объявлялся ближайший к царю человек – его секретарь и руководитель Кабинета А. В. Макаров: «Нижеписанные господа по согласию с ним, Макаровым, чинили, желая себе чрез ево, Макарова, старание у вашего величества отписных деревень, понеже по всем о деревнях прошениям докладывает вашему величеству Макаров, а имянно: господин генерал маэор Дмитреев-Мамонов, полковник Блеклой, Егор Пашков, Алексей Баскаков, Иван Бахметев, которым уже и дано немало, токмо еще якобы не доданы. А господа граф Мусин-Пушкин да граф Матвеев от него, Макарова, весма одолжены, ибо что до них касалось напред сего и ныне доношениям фискалским и протчих людей важных интересных дел, то все им, Макаровым, закрыто и вашему величеству ни о чем не донесено, а по се [время] исследования по тем делам нет ‹…›. Как ведал граф Мусин-Пушкин Монастырской приказ и все монастыри, и ево бытности явилось многое забранное из монастырей утрачено. И о том в Москве капитан князь Алексей Шаховской с товарыщи по доношениям стал было следовать, и многое было показалось. А из Санкт-Питербурха происком ево, Мусина-Пушкина, и кабинет-секретаря Макарова ис канцелярии Вышняго суда послан в Москву х князю Шеховскому указ, о том следовать не повелено, и потому следования никакова не имеетца. Також того помянутого приказу бытности ево, Мусина-Пушкина, приходчики и росходчики подьячие нихто и поныне не щитаны. А естли ныне о том показанном повелено будет изследовать, многой и разсыпаной интерес явитца, и великая сумма казенных и с народа збираемых денег сыщетца».[331]
Согласно указам, требовавшим уничтожения подметных писем, состоялась процедура сожжения анонимного послания на площади. Но вместо подлинника Петр I вложил в конверт чистую бумагу. Иностранные дипломаты (польский посол Иоганн Лефорт и француз Жан Кампредон) сообщили в своих донесениях о «полной немилости» императора к Макарову и Дмитриеву-Мамонову. Вслед за ними могли бы последовать опалы и других указанных доносчиком лиц, в том числе главы Монастырского приказа графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина – судя по письму, автора весьма интересовал вопрос о финансовой «прозрачности» работы этого учреждения. В это же время в очередную немилость из-за неутомимого казнокрадства попал Меншиков, которого Петр лишил поста президента Военной коллегии. Весьма вероятно, что в наступавшем 1725 году начались бы новые дела о коррупции в рядах правившей верхушки; новые обвинения могли стоить головы пользовавшимся поддержкой Екатерины Меншикову и Макарову – генерал-фискал Алексей Мякинин получил приказ «рубить все дотла» и в последнюю неделю жизни царя дважды, 20 и 26 января, докладывал Сенату о взятках и хищениях крупных чиновников. Но царь заболел и умер, а следствие так и не началось.
