Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Я смеюсь. Это наш вечный предлог, нам лень придумывать другой. С. идет к Ирине Павловне и очень озабоченно говорит:
— Ирина Павловна! У нас через двадцать минут… и т.д.
Я стою с видом покаянным и даже несколько убитым, ясно давая понять, что ни за какие блага в мире я не согласилась бы задвинуть семинар по русскому (мой любимый семинар), но суровая действительность… Какие страшные вещи делает с людьми реализм! Ирина Павловна растрогана (или делает вид). Она говорит:
— Конечно, девочки, идите-идите.
Мы, убитые горем, уходим. Остальные с завистью смотрят на наши спины. Выскочив из здания факультета, мы начинаем буйно веселиться.
— Ну, — говорит С, — куда пойдем жрать? Мы идем в кафе на углу Среднего и 8-й линии{207}.
В реплике «какие страшные вещи делает с людьми реализм» отражается вся неординарность ситуации: преподаватель университета, как и библиотечные начальники, вряд ли бы стала противиться просьбе отпустить студентов, если предлог был сформулирован в терминах авторитетного дискурса — срочный вызов в райком или интервью с секретарем комитета комсомола завода и так далее. Ссылаясь на констатирующий смысл авторитетного дискурса человек получал возможность наделить новыми смыслами время, пространство, отношения, высказывания социалистической системы. Согласно записи в дневнике, на первом семинаре (занятия по марксистско-ленинской философии) Елена игнорировала буквальный смысл авторитетного дискурса, читая вместо этого «Обломова». На втором семинаре она воспользовалась буквальным смыслом авторитетного дискурса для того, чтобы уйти с занятия. И в том и другом случае смысл авторитетного дискурса менялся, и система переживала детерриториализацию.
Демонстрации
Ежегодные демонстрации 1 Мая и 7 Ноября, которые в некоторой степени были малоприятными принудительными обязанностями, одновременно воспринимались как вполне привлекательные праздничные события. Хотя эти ритуалы и были строго структурированы по внешней макроформе, они превратились в большей степени в народные гулянья, чем демонстрацию поддержки буквального смысла партийных лозунгов и решений. Беспрецедентный размах этих пропагандистских мероприятий государства превращал их также и в мощный инструмент по формированию сообществ своих, временных и более стабильных, в которых могли оказаться знакомые и незнакомые люди, марширующие по улицам, несущие транспаранты и лозунги, написанные на авторитетном языке, кричащие «ура» в ответ на призывы, доносящиеся из громкоговорителей, и публично выражающие праздничное настроение. Участвуя в этих мероприятиях, люди воспроизводили свою принадлежность к единой публике, которая возникала благодаря этим лозунгам и транспарантам, но не была напрямую связана с их буквальным смыслом. Наталья ходила на демонстрации, по ее словам, «потому что комсорги и секретари обычно умоляли: “Придите, пожалуйста!” Эти люди были твоими знакомыми, и ты, естественно, шел. А вообще-то, я неплохо проводила время на этих демонстрациях. Было приятно всем вместе поорать ура!»{208} Секретарь комитета комсомола Андрей (см. выше) вспоминает эти мероприятия так:
Демонстрация была еще одним праздником, на котором можно было встретиться с друзьями и знакомыми и вместе повеселиться. Она в общем-то не воспринималась как чисто идеологическое мероприятие….Майская демонстрация обычно проходила в хорошую погоду, когда наконец становилось тепло и солнечно. У всех было отличное настроение. Все приходили хорошо провести время. Было много детей. Дети обожали демонстрации. Представь, ребенку дают в руки три шара и дают немножко понести флаг. Для детей это было удовольствием. На лозунги никто особого внимания не обращал{209}.
Годовщина Октябрьской революции, Первомай и многие другие праздники превратились в массовые ритуалы, в которых вновь форма авторитетных высказываний воспроизводилась, а их смысл изменялся. По случаю этих праздников люди ходили в гости, устраивали праздничные ужины и вечеринки, ели, выпивали, пели песни с родственниками, друзьями и коллегами по работе. Миллионы людей посылали друг другу открытки с праздничными поздравлениями. На открытках были изображены традиционные советские символы — звезды, красные знамена, серпы и молоты, лозунги, портреты Ленина. В открытках люди поздравляли друг друга с праздником, часто используя стандартные фразы авторитетного дискурса («поздравляю Вас с праздником Великого Октября!», «желаю здоровья, счастья и успехов в работе!») и далее, переходя к неавторитетному жанру, пользовались случаем, чтобы поделиться новостями с друзьями и близкими. Главным результатом этих массовых дискурсивных ритуалов, повторяющихся несколько раз в год, было формирование различных сообществ своих, не совпадающих с тем, как авторитетный дискурс описывал «советское общество».
Рис. 9. Демонстрация по случаю 60-летия Октябрьской революции. Москва, Красная площадь, 7 ноября 1977 г. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня» Рис. 10. Демонстрация в честь 60-летия пионерской организации. Москва, Красная площадь, 19 мая 1982 г. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня» Рис. 11. Первомайская демонстрация. Москва, Красная площадь, 1987 г. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня»Язык газет и референтов ЦК
Осенью 1983 года Елена, студентка факультета журналистики (см. выше), проходила учебную практику — работала в многотиражной газете одной из ленинградских фабрик. Однажды редактор газеты, Владимир, дал Елене задание написать репортаж о производственных достижениях крупной овощной базы: «“Вот тебе бумага, садись, пиши умозаключение о состоянии дел в Приморской овощебазе”. Я сажусь, начинаю что-то выдумывать в лучших традициях Вальки В.». (Елена имеет в виду своего одногруппника, который прекрасно умел выдумывать «факты из жизни».) Главным критерием такого репортажа было то, что он должен был быть положительным и выдержанным в стандартной форме авторитетного языка таких текстов. Написать такой текст можно было, не посещая самой овощебазы, что было распространенной практикой{210}.[108] И Елена, и редактор газеты прекрасно понимали, что подобные хвалебные заметки не следует воспринимать слишком буквально. Поэтому они старались не тратить слишком много времени и сил на их подготовку.
Однако, когда Елена села за стол набросать эту заметку, она вдруг заметила портрет Ленина, висевший на стене напротив, и остро ощутила неловкость ситуации. В своем дневнике Елена записала 19 сентября 1983 года{211}:
Поднимаю глаза и встречаю укоризненный взгляд Ленина со стены, и мне становится неловко.
— Володя [обращение к редактору], я так не могу. Смотрит прямо в глаза.
— Обернись, тебе и в затылок смотрят.
Оборачиваюсь — из-под очков изучающе прокалывает меня глазками Андропов.
Здесь мы вновь сталкиваемся с образом «Ленина», выступающего в роли господствующего означающего советского авторитетного дискурса, который, в отличие от других означающих, было трудно свести к перформативному смыслу (к чистому воспроизводству формы). Как мы помним, связано это было с тем, что смысл означающего «Ленин» был закреплен за пределами авторитетного дискурса (см. выше и главу 2), следовательно, его нельзя было подвергнуть полному перформативному сдвигу, как это делалось с другими элементами авторитетного дискурса. «Ленин» по-прежнему указывал на некую изначальную, буквальную моральную позицию, которая не превратилась еще в «чистую проформу». Это особое положение «Ленина» в структуре авторитетного дискурса означало, что, если над другими символами можно было иронизировать с относительной легкостью, как это происходит здесь с Андроповым, или просто их не замечать, к «Ленину» относиться таким образом было сложнее, причем независимо от того, что человек думал о самих коммунистических лозунгах[109]. Ощущение неловкости, смешанной с самоиронией, которые описывает Елена, было связано не столько с тем, что она писала фиктивную статью, сколько с тем, что это происходило под взглядом Ленина. В своем дневнике Елена продолжает:
— Знаешь, у моей подруги вот так над столом портрет Высоцкого. В обнимку с гитарой и смотрит с такой ненавистью — как он это умеет. Я как сяду за стол сочинять какую-нибудь чушь, так не могу, убираю.
Внимательный взгляд [редактора Володи]:
— Она что — любит Высоцкого?
— Да, пожалуй, так.
