Дмитрий Урушев - Тайна Святой Руси. История старообрядчества в событиях и лицах
Профессор Субботин придерживался устоявшихся официальных взглядов на староверие и видел в нем только «зловредный раскол». Но во времена Тургенева в русской историографии намечается важнейшая переоценка старообрядчества.
Первым ученым, по-новому взглянувшим на «древлее благочестие», был Афанасий Прокофьевич Щапов, увидевший в нем не «суеверие», а народную оппозицию государству, выступление общинного самоуправления (земства) против крепостного права и самодержавия.
Лесков в очерке «Печерские антики» нелицеприятно, но верно написал о Щапове, «который о ту пору прослыл в Петербурге историком и, вращаясь среди неповинных в знаниях церковной истории литераторов, вещал о политических задачах, которые скрытно содержит будто наш русский раскол. Щапов стоял горой за то, что раскол имеет политические задачи, и благоуспешно уверил в этом Герцена».
По мнению Лескова, «мечтательные изъяснения» Щапова принесли старообрядчеству «существенный вред». Действительно, Александр Иванович Герцен и его единомышленники (Огарев и Кельсиев), увлеченные теорией Щапова, порочили верноподданническую репутацию староверов, втягивая их в сношения с политической эмиграцией.
По некоторым данным, в XIX веке «древлему благочестию» следовало до трети всех великороссов. В руках купцов-староверов были сосредоточены миллионные капиталы, промышленность и торговля. А в руках многочисленных казаков-староверов всегда было наготове оружие.
Герцену казалось, что умелая пропаганда превратит старообрядческую массу в мощную силу, способную на «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Думая найти в «древлем благочестии» сочувствие к революционному движению, эмигранты пытались наладить связь с российскими и зарубежными староверами и даже издавали для них в Лондоне газету «Общее вече».
Сами старообрядцы отнеслись к затее Герцена враждебно. Они возражали против придания их религиозным стремлениям противоправительственного и тем более бунтарского характера. На откровенные призывы революционеров белокриницкий митрополит Кирилл (Тимофеев), предстоятель Православной Старообрядческой Церкви, ответил анафемой.
В особом архипастырском послании он обращался к российским староверам: «К сим же завещеваю вам, возлюбленные, всякое благоразумие и благопокорение покажите пред царем вашим, в чем не повреждается вера и благочестие, и от всех враг его и изменников удаляйтесь и бегайте… наипаче от злокозненных безбожников, гнездящихся в Лондоне и оттуда своими писаниями возмущающих европейские державы».
По настоянию Герцена, дружившего с Тургеневым, писатель «потрудился» над сочинениями Щапова, но не согласился с выводами историка и не уверовал в готовность русского народа к «бунту». Теорию «земства» он признал «кабинетной, высиженной штучкой».
Анализируя прочитанное и вспоминая разговоры с «злокозненными безбожниками», Тургенев писал Герцену, что эмигранты «немецким процессом мышления» не понимают русский народ, неготовый к революции. «Потому что народ, перед которым вы преклоняетесь, консерватор par exellence[201] — и даже носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности — что далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах. Далеко нечего ходить — посмотри на наших купцов» (письмо от 8 октября 1862 года).
Тургенев видел в народе, в «земстве» Щапова, в старообрядчестве зародыш добропорядочной буржуазии, а не бунтарского движения. Писатель считал, что консервативное «древлее благочестие» никогда не будет движущей силой революции, что невозможно ожидать от староверов политической активности и даже стремления к свободе.
Развенчивая иллюзии политических эмигрантов, слепо веривших в народ, Иван Сергеевич писал Герцену, намекая на «обжог» — анафему митрополита Кирилла: «Ты, романтик и художник, веришь в народ… И все это по милости придуманных господами философами и навязанных этому народу совершенно чуждых ему демократически-социальных тенденций… Изо всех европейских народов именно русский менее всех других нуждается в свободе. Русский человек, самому себе предоставленный, неминуемо вырастает в старообрядца — вот куда его гнет — его прет — а вы сами лично достаточно обожглись на этом вопросе, чтобы не знать, какая там глушь, и темень, и тирания» (письмо от 25 декабря 1867 года).
Свое мнение о «темном царстве» старообрядчества, где уважается только «тирания» сильной личности, Тургенев вложил в уста Потугина, одного из персонажей романа «Дым» (1865–1867): «Видят люди: большого мнения о себе человек, верит в себя, приказывает — главное, приказывает; стало быть, он прав и слушаться его надо. Все наши расколы, наши Онуфриевщины да Акулинов-щины именно так и основались. Кто палку взял, тот и капрал».
Наверное, человеком «большого мнения о себе», неистовым проповедником, стоящим во главе стрелецкого восстания — «Хованщины», думал изобразить писатель знаменитого защитника «древлего благочестия», суздальского священника Никиту Добрынина (прозванного врагами «Пустосвятом»), мученически пострадавшего за старую веру в 1682 году. Тургенев хотел написать исторический роман «Никита Пустосвят», но замысел этот не осуществился.
Интерес писателя к старообрядчеству был несомненным, но то был интерес светскою человека, стороннего наблюдателя. Староверы (например, Касьян Блоха) привлекали Тургенева только как психологические типы. Как заметил Бродский, Иван Сергеевич «оставался внутренне чуждым биению религиозной мысли: социально-психологический интерес имели для него изображенные явления и лица (в своем итоге), но не религиозный».
По мнению Бродского, хотя «Тургенев обнаруживал глубокий интерес к религиозным типам, но то был интерес человека внутренне связанного, не находящего в себе интимно-близкого к тайникам чужой религиозной души».
Опубликовано: газета «НГ-Ех libris» (приложение к «Независимой газете»), 2009, № 32 (523).
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАНВспоминая о Л.Н. Толстом, историк и публицист С.П. Мельгунов сокрушался: «Теперь как чувствуешь, что нет больше у нас таких могикан. Когда, как не теперь, должен был возвыситься такой голос? А его не слышно». Ныне, когда прошло пятьдесят лет со дня смерти самого Мельгунова, то же можно сказать и о нем. Современной России не хватает авторитетного голоса русского писателя, не примирившегося со злом наших дней.
Сергей Петрович Мелыунов родился на праздник Рождества Христова, 25 декабря 1879 г. (по новому стилю — 7 января 1880 г.), в Москве, в старинной дворянской семье. Его отец, Петр Петрович Мельгунов, учился на историко-филологическом факультете Московского университета у известного медиевиста В.И. Герье, на одном курсе с В.О. Ключевским и Н.П. Кондаковым. Он был талантливым человеком, но не сумел реализовать себя как ученый и всю жизнь преподавал в частных гимназиях.
Объяснений тому много: слишком разбрасывался, занимаясь то историей, то филологией, то естественными науками, играл в карты и пил вино. Наверное, чрезмерное пристрастие к вину, свойственное многим из рода Мельгуновых, стало причиной распада семьи. Когда родители разошлись, Сергея, младшего ребенка, забрала мать.
Мальчик, родившийся в великий и радостный день, не стал счастливым. Отец не любил его, называл «маминым лазутчиком», а однажды так схватил за вихры, что на всю жизнь на голове Мельгунова осталась маленькая незаметная плешь.
Мать, женщина истеричная и раздражительная, в гневе бранила Сережу «мельгуновским отродьем». Ее можно понять: ей приходилось заботиться и о сыне, и о двух старших дочерях, учившихся в Николаевском институте. Семья жила только на скудный заработок матери, и все же Сергей поступил в гимназию.
Именно в гимназические годы сложился характер Мельгунова, казавшийся многим тяжелым, сформировались его взгляды и интересы. В восьмом классе он впервые обратился к истории старообрядчества («раскола»), впоследствии ставшей одной из важнейших тем его исследований. Учитель русского языка Н.Н. Покровский предложил гимназистам написать домашнее сочинение на свободную тему. Сергей выбрал такую: «Был ли раскол движением прогрессивным или регрессивным?»
Впоследствии он рассказывал: «Я с пылом доказывал, что раскол был явлением идейным и как протест — явлением прогрессивным. Покровский был человек консервативный по убеждениям и вообще шаблонный. Ему мои доводы не понравились. И на моем сочинении он мелким почерком написал восемь страниц критики, доказывая необоснованность моих утверждений».
Критика и незаслуженная тройка, поставленная учителем, раззадорили гимназиста, задели его «авторское самолюбие». Он стал много читать по истории старообрядчества и постепенно сделался специалистом по этой теме.
