Сергей Гусев-Оренбургский - Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.
— Отберите себе все, что вам нужно, и положите в кожаный чемодан.
И поручик обратился к нашему приятелю:
— А ты кто?
Тот назвал себя.
— Деньги!
— Денег нет у меня.
— Что-о?
Поручик приставил револьвер к его виску.
— Ну… деньги… Или застрелю!
Тот побелел, как стена. Дрожащими губами он пролепетал;
— Подождите… я схожу, достану.
— Далеко?
— Нет…
— Ну, иди.
И он отправил с ним солдата. Принялся укладывать наши вещи в чемодан. Набив его доверху, он вдруг заинтересовался моими документами.
— Вы адвокат? — обратился он ко мне.
Но тотчас спохватился и овладел собой.
— Я сам москвич, я это дело знаю… снимай свои лакированные ботинки.
Я снял.
Ботинки последовали в чемодан вслед за оставленными вещами. Молчаливый спутник поручика плотно увязал чемодан и вопросительно взглянул на поручика.
— Идем.
Господа офицеры поспешно оставили гостиницу.
После этого первого налета, который мы считали прелюдией к дальнейшему погромному действу, мы все оставили гостиницу и нашли приют тут же во дворе, в квартире своего знакомого. Здесь собралось человек 20 евреев, знакомых хозяина, людей различного общественного положения, различных воззрений и возрастов. Тут был адвокат, член кадетской партии, бывший товарищ министра при Временном Правительстве — правый эсер, холеный купеческий сынок, беженец из Слободки, лакей из ресторана. Мы жались вместе в этой квартире, усевшись рядком, подальше от дверей и окон.
Томительно шло время.
Вдруг в гостинице вновь поднялась тревога.
Как мы потом узнали, в гостиницу вошло несколько человек военных, — офицеры и солдаты, врач и сестры милосердия.
Во главе их был полковник.
Вошедшие начали с того, что успокоили прислугу, а также просили успокоиться и всех жильцов.
Заявили:
— В городе наступило успокоение, больше грабежей не будет, а в случае налетов мы сами будем охранять гостиницу.
Потребовали себе несколько комнат. Все это внесло успокоение среди евреев. Но продолжалось оно недолго.
Вскоре по всем комнатам побежала весть:
— 30.000… требуют 30.000.
Телеграф работал:
— Грабят по комнатам.
Вскоре из гостиницы во двор вышла группа солдат и офицеров.
Вышел и полковник.
— Открыть подвалы! — приказал он.
Он сначала обошел все подвалы, спокойно осмотрел всех бьющихся там в страхе евреев, потом приказал принести себе стул.
Сел посреди двора.
Отдал какие-то распоряжения.
Отдавши честь, офицеры и солдаты по его указанию пошли в одно из подвальных помещений, где хранились вещи хозяина гостиницы и там забрали все хранившееся имущество на миллионную сумму. Все это пропалывалось спокойно, организованно, видимо по заранее выработанному плану, по указаниям сведущих лиц.
— Все? — спросил полковник.
— Так точно.
Окончив этот ординарный, без погромных выкриков, без погромных эффектов, грабеж, полковник удалился со двора.
Вещи были собраны в один из номеров.
Вечером увезены.
Вечером же отряд занялся ограблением всех, оставленных жильцами, номеров.
2. Погром на Подоле
Я не буду, — рассказывает свидетель, — касаться общечеловеческого ужаса, пережитого жителями нашего двора от сильнейшей орудийной, пулеметной и ружейной канонады, когда оконные стекла дрожали, падали и разбивались; когда в течение почти 6-ти часов казалось ежеминутно, что дом всей его тяжестью обрушится на сжавшихся по углам людей. Я расскажу лишь о специфической погромной жути, в которой задыхались исключительно жители-евреи
Началось это в среду, в ночь.
Было часов 11.
Сначала откуда-то издалека, лишь как бы доносимые ветром обрывки вздохов, а потом все ближе и явственнее, все громче и чаще, стали доноситься пронзительные вопли и призывы о помощи.
Преобладали женские и детские голоса.
Они все громче просили о пощаде.
Слышны были уже отдельные, с хриплыми нотками безнадежной мольбы:
— Не убивай-й-те.
Грохали отдельные выстрелы.
Доносился гулкие звуки разбиваемых дверей, звон разбитых стекол.
Во тьме кто-то прошептал:
— Началось…
Тьма была ужасающая, город не освещался электричеством. Кое-где горели свечи, но и они потухли при первых звуках погрома.
Христиане покинули нас.
Не знаю, было ли это вызвано сочувствием к погрому или лишь один инстинкт самосохранения заговорил в них, но как бы то ни было они, все время канонады державшиеся вместе с нами, разбрелись по своим квартирам.
Крепко и прочно заперли за собою двери.
Часов в 5 утра постучались в ворота.
Никто из нас не отозвался.
Стали их выламывать.
Мы пробовали звонить по телефону в Городскую Думу, в Районное Управление, но должно быть провода были испорчены, никто не отозвался. Положение было безвыходное. Не к кому было обратиться за помощью, не было средств предотвратить надвигающиеся муки, а может быть и смерть.
Раздалось 3 залпа.
Обстреливали дом.
Во тьме свирепо-жестокие голоса кричали:
— Отворяй!
Насилу упросили мы нескольких жильцов-христиан вести переговоры с нападавшими. В результате переговоров ворота были открыты и во двор вошло человек 25 солдат, одетых в полную походную форму. Некоторые из них рассеялись по еврейским квартирам и, наскоро пограбив, стали выгонять всех мужчин:
— Во двор, во двор!
Там офицер приказал:
— Отделить евреев от христиан!
— Слушаюсь, господин капитан, — ответил один из солдат.
И, грубо командуя, стал отделять овец от козлищ.
А капитан распоряжался:
— Зарядить винтовки!
Защелкали затворы.
Женщины, следя за всей этой сценой из окон, не выдержали и побежали к своим мужьям и братьям, защищали их своим телом.
Молили капитана:
— Пощадите!
Но капитан, искусственно возбуждаясь, горячился и кричал:
— Из этого дома стреляли!
— Нет, нет, — плакали женщины.
— Отсюда жиды кричали «ура», когда мы отступили.
— Нет, нет…
— Тут живут коммунисты… тут хранятся пулеметы.
Винтовки звякали.
Капитан вдруг изменил тон и тихо сказал:
— Соберите 40.000, иначе расстреляю.
Все засновали, забегали, с всхлипыванием и вздохами. Передали груду шелестящих бумажек. Были забыты пулеметы, выстрелы и воинственное «ура», последовала команда солдатам удалиться. Ушли и скрылись в глубине улицы. Жители, таким образом, убедились, что город занят добрармией снова и стали надеяться, что через несколько часов прочная власть себя заявит и что происшедшее лишь печальный эпизод.
На этом успокоились.
Но прошло несколько часов и от шаткого спокойствия этого не осталось и следа. Прибывшие из города жильцы-христиане рассказали, что в городе идет повальная резня и грабежи еврейских квартир и лавок.
Тут опять стали доноситься вопли.
Грабили соседние дома.
Покинутые соседями-христианами, не имея к кому обратиться за помощью, евреи то метались из квартиры в квартиру, то таились по темным углам и закоулкам с тяжкими вздохами. Наконец, стало им так жутко оставаться в своих помещениях в одиночку, беспомощными, что более 100 человек, старых и молодых, женщин и детей, собрались в квартире проживающего в этом доме раввина Аронсона.
Теснились, жались, ждали…
Часов в 5 вечеря раздался шепот.
— Пришли.
Гулкий стук, треск досок
В квартиру ворвалось 15 человек вооруженных солдат, в новой, так называемой «английской» форме, некоторые с офицерскими погонами и шнурками вольноопределяющихся. Командовал молодой офицер, судя по внешности, манерам, оборотам речи, интеллигент.
Солдаты его величали:
— Господин поручик.
У дверей каждой комнаты расставили часовых. Часовые грозно командовали:
— Молчать… ни с места!
В комнате, где находился я, был оставлен для охраны молодой офицер, в погонах подпоручика. Он был своеобразно вежлив, в хорошо пригнанной шинели, с манерами светского человека, пересыпал речь французскими словечками. Дрожащих от ужаса девушек, когда он их особенно тщательно обыскивал, он успокаивал:
— Не беспокойтесь, мадмуазель.
Забирая из дрожащих рук протянутые ему кольца, серьги и другие драгоценности, говорил галантно:
— Мерси.
Когда, кончив свое дело, он присел, дожидаясь своих товарищей, «работавших» в других комнатах, он вынул из кармана прибор для маникюра и умело и тщательно стал полировать свои ногти, поговаривая лениво, растянуто:
