С. Шумов - Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь
Однако четыре профессора, как бы ни были они знамениты, не составляют еще университета. Но переговоры о пополнении персонала шли медленно, пока Дона не сменил Штейна в министерств внутренних дел и не вверил управление департаментом народного просвещения Вильгельму Гумбольдту. Никто успешнее Гумбольдта не мог бы довести до конца этого великого предприятия. В нем ученый редким образом совмещался с государственным человеком. Скорее сотрудник Канта, чем его ученик, глубокий знаток древней литературы, соперник Вольфа, этого великого критика и филолога, общепризнанный толкователь Гете, задушевный друг Шиллера, — Гумбольдт своими трудами далеко подвинул вперед науку о языке. Бек в похвальном слове на его смерть, произнесенном перед Академией, начертил прекрасный и верный портрет его. «Редко можно встретить в новой истории человека, который был бы столь велик в политике и в науке. Это был истинный государственный человек, проникнутый идеями и руководимый ими, государственный человек высокого ума, в дух Перикла. Философия, поэзия, красноречие, глубокие познания в области истории, философии, лингвистики гармонически в нем сочетались». Гумбольдту нетрудно было составить план образцового университета: сам представляя собой живую энциклопедию знания, он создал университет по образу своему и по подобию.
Надобно было помещение, надобны были деньги, надобны были люди — и Гумбольдт сразу принялся все разыскивать. Помещение нашлось скоро: это был дворец принца Генриха, брата Фридриха II. Во дворце были обитатели, неохотно соглашавшиеся его покинуть. То были старые слуги принца, чины военного кабинета и члены думы, собиравшейся там на заседания. Нужно думать, что эти квартиранты менее короля были убеждены в необходимости возродить умственные силы страны», ибо их очень нелегко было выселить из дворца. Военные уступили последние; но, уходя, они оставили там своих лошадей, отделаться от которых стоило неимоверных трудов; а между тем конюшни были нужны под лаборатории. Наконец, университет водворился у себя полным хозяином и мог гордиться своим жилищем. Король хотел поставить дело на широкую ногу и доказал это, уступив университету лучший дворец в городе после своего собственного. Здание это было пышно украшено в берлинском вкусе XVIII в. коринфскими колоннами и пилястрами; оно лежало в самой красивой части «Unter den Linden», подле библиотеки, подле арсенала, где собраны трофеи прусских побед, и всего в нескольких шагах от дворца прусских королей. Это было вернейшим средством привлечь всеобщее внимание к новому учреждению и возбудить в толпе уважение к нему.
Вопрос о материальном обеспечении новой школы послужил предметом долгих переговоров. Гумбольдт, в целях «обеспечить полную свободу научных убеждений», желал, чтобы университету даны были в вечное владение имущества, которыми он сам распоряжался бы вполне независимо. Ученые держались того же взгляда. Король и министр финансов тоже сначала к этому склонялись; но план этот встретил ряд практических препятствий, с которыми Гумбольдту пришлось бороться до самого конца своего пребывания в министерстве. После же его ухода политические деятели представили возражение, показавшиеся королю очень вескими; таким образом, дело окончательно решилось совсем не так, как мечтал Гумбольдт. На его месте был тогда Шукман, который заботился гораздо более о правах государства, нежели «о независимости научного убеждения». Шукман просил канцлера Гарденберга рассмотреть, удобно ли предоставлять научным учреждениям полную независимость от государства и таким образом делать их равнодушными к государственному строю и к династии; и следует ли ставить идеальное и космополитическое право ученого выше положительных обязанностей гражданина по отношению к королю и согражданам. Никто, говорит он, не может предсказывать будущего, ибо дух времени изменчив и прихотливо следует самым разнообразным теориям; но пенсионный список показывает, что тот, кто удовлетворяет нуждам желудков, имеет прочным гарантии против работы умов. Следует ли отказываться от этой гарантии в слепом доверии к тому, что разум будет господствовать во веки веков? «Я отлично знаю, — продолжает директор департамента народного просвещения, — что мысли эти могут представиться крайне вульгарными, особенно если их сопоставить с тем прекрасным положением, которое признает свободное научное воспитание высочайшей целью человеческой деятельности. Я сам преисполнен уважения к этому прекрасному положению, но все же остаюсь при своем мнении». И мнение это восторжествовало. Но, по крайней мер, годичная ассигновка на университет получила приличные размеры: в бюджет научных учреждений на университет с первого же года его существование определяется 54146 талеров, т.е. около 204000 франков. Если принять в расчет жалкое состояние прусских финансов и припомнить, что плата за лекции целиком шла профессорам, то нужно признать, что Пруссии в годы своих бедствий тратила таким образом на одну высшую школу почти столько же, сколько наша богатая страна тратила до последних лет на все свои учреждение того же порядка, вместе взятые.
Самую крупную услугу оказал Гумбольдт университету подбором персонала — в деле, где ему никто не препятствовал. Он знал, чего хочет; он хотел того, что было нужно, и мог здесь без помех добиться исполнения своих желаний. Я очень жалею, что не могу привести целиком его доклад королю, где так ясно обнаруживается единство его политических и научных убеждений. «Произведенные в государстве реформы, — говорит он, — уже обеспечили несчастной Пруссии первое место между германскими державами, как умственной и моральной силе; среди этих реформ учреждение университета будет одною из самых важных. В то время, когда иностранный властелин и иностранный язык господствуют в Германии, для немецкой науки почти нигде нет свободного убежища: нужно открыть такое убежище и призвать в него талантливых людей, которые теперь не знают, где приютиться». Гумбольдт принялся разыскивать этих людей. Он постарался ознакомиться с мнениями наиболее компетентных в этом дел лиц, собрав вокруг себя «делегацию ученых» и поручив ей изложить «педагогические принципы и правила, которыми должна проникнуться университетская администрация». Но никто лучше его самого не знал этих принципов и этих правил: они рассыпаны в чудных письмах, писанных его собственною рукою всем тем, кого он хотел пригласить в Берлинский университет, а также в докладах королю об этих приглашениях. Эти документы дают нам такие подробные характеристики профессоров, какие составляются в правительственных учреждениях относительно служащих, и ясно показывают, чего требовал Гумбольдт от профессора. Он воздает честь Фихте, как одному из первых философов Германии, но вместе с тем и как человеку, «который в минуту общего бедствия представил самые убедительные доказательства твердости своего характера и чистоты своего патриотизма». В Шлейермахере он ценит «отменный талант профессора богословия и любимейшего в Берлине проповедника», но при этом также «неподкупнейший характер». Он просит короля призвать в Берлин Рейля, «одного из лучших медиков Германии», который в высшей мере содействовал успехам своей науки; но сверх того, прибавляет Гумбольдт, «уже самые идеи Рейля относительно организации занятий медициною делают желательным его присутствие здесь; а в то же время он выделяется своим характером и стойкой преданностью Вашему Королевскому Величеству и Прусскому государству». Подобное же представление было сделано относительно Савиньи, профессора права в Ландсгуте, «одного из первых немецких юристов, который разрабатывает науку права, и как философ, освещая ее при помощи истинной и редкой филологической эрудиции, и который сумеет дать должное направление изучения юриспруденции, сбившейся теперь с дороги и запутавшейся между старым римским и современным законодательствами». Он рекомендует королю также Клапрота, который «обогатил химию своими открытиями и которому нужно дать средства беспрепятственно посвятить себя науке». Такие представления сделаны были им еще о двадцати других ученых: все они были более или менее знамениты в своих отраслях знания и все стояли выше своих специальностей, превращая их в орудие общего развития ума.
Гумбольдт не останавливался ни перед чем, когда дело заходило о привлечении в университет выдающегося человека. Крайне трудно было ему вести переговоры с Вольфом. Это был, бесспорно, первый из филологов-классиков. Он был преисполнен чувства собственного достоинства, требовал много денег и еще больше почета. Его мучило желание являться важной «вне-научной» персоной и быть причисленным к Государственному Совету. Гумбольдт глубоко этим огорчался. «Такой ученый, как вы, — писал он ему, — не должен быть статским советником, он должен более уважать себя, презирать титулы и никак не утруждать себя обременительными служебными делами!» Вольф не сдавался; лучшие его друзья потеряли, наконец, терпение с таким характером; но Гумбольдт не терял терпения. Он уважал в Вольфе не только его ученость, но главным образом уменье передавать науку, ибо «все ученики Вольфа вносили в свои исследование истинную глубину мысли». Как и Нибур, другой горячий поклонник Вольфа, Гумбольдт думал, что следовало простить много недостатков человеку, который ввел столько других людей в «высшие сферы жизни, возбудив в них любовь к древности». Со своим широким взглядом на вещи основатель университета не допускал, чтобы умственная деятельность замыкалась в каком-нибудь уголке знания: «без знакомства с классической древностью и без философии. — говорил он, — нет умственной культуры».
