Александр Говоров - Византийская тьма
Этого было достаточно, чтобы к заходу солнца дом Пантехни пылал, как свеча. Долго потом колеса экипажей и телег по Срединной улице дребезжали на обугленных деревянных дощечках — остатках записей из городского управления, по которым основательный Пантехни собирался учинить полную ревизию налогов, как он считал, для блага же народа.
Когда табличек не осталось, пробили стену на втором этаже, оттуда повалил густой дым, а любители погромов принялись спускать в пробой на улицу дивную статую купающейся Венеры, которую богатый Пантехни купил где-то на развалинах Коринфа.
Белая богиня раскачивалась на веревках, всем равно улыбаясь снисходительной улыбкой.
— Кто эта шлюха? — опешил народ.
Доброхоты хотели объяснить, что, наверное, это его баба, то есть жена самого Пантехни. Но отыскался какой-то толкователь остроумнее, который объявил, что это конечно же сама священная правительница Ксения-Мария, которая, как прирожденная иностранка, даже купается без рубашки.
Тогда в неожиданной ярости какой-то каменотес, грязный, как дикий боров, ударил ломиком прямо в прекрасное тело богини. Всю ночь при свете огромных костров ее долбили стальным инструментом, пока не превратили в мраморное крошево.
6
Как мы уже рассказывали, византийские дома не имели окон на улицу — они были подобны крепостям. Из Древнего Рима перешел обычай устраивать световые отверстия в потолке. Использовалась и восточная манера устраивать портики, крытые галереи для прогулок в зимнем саду.
Так было и в пафлагонском имении принца Андроника, которое он назвал несколько вычурно — Энейон. Личный кабинет принца на первом этаже как раз и представлял собою такой портик, целой стеной в виде коринфской колоннады выходивший в сад. Пространство в глубине было занято письменными столами, стеллажами для книг, высокими гермами с бюстами мудрецов — слепой Гомер, хитроватый Аристотель, вдохновенный апостол Павел, тот самый, который первый провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».
Весна была неудачна — ах, эти пафлагонские вёсны, туманы да дождичек, как будто здесь не солнечная страна Понта и Босфора, а какое-нибудь гиперборейское болото! В кабинет принца за утро вносили уже третий таз с горячими угольями, и все равно было зябко, из сада шла сырость. Принц, красиво закутавшись в философский плащ — хламиду, стоял, держась одной рукой за колонну, всматривался в белесый туман меж кустов.
— Я принесу вам второй плащ, — предложил Каллах, камерарий. — У меня есть на беличьем меху.
— А каково сейчас, — задумчиво сказал Андроник, не отвечая, — в поле какому-нибудь пахарю или сеятелю. Волы не тянут по такой грязи, ладони сбиты в волдыри, а позади сильнее надсмотрщика подгоняет плач голодных ребятишек…
Кто-то пытался просунуть голову в дверь, Каллах вышел ему навстречу и, вернувшись, доложил, что борзая Каллисто второй день не принимает еды…
— О чем ты говоришь, Каллах, — рассеянно зевнул Андроник. — Разве у нас для борзых нет лекаря? Не ты ли выцыганил у меня на это две литры серебра?.. Неужели не можете хоть что-то решать сами, без меня?
Он оторвался от колонны, боковым зрением заглянул в венецианское зеркало — нет, складки сегодня были уложены безупречно на хламиде — и сел на кушетку. Мануил, конечно, тот во все мелочи вникал, хоть и был император. Даже слугам самолично зуботычины раздавал, не гнушался. Но Андроник считает это глупым, правитель должен только править.
От письменного аналоя (пюпитра) выдвинулся нотарий Евматий, который ждал там с принадлежностями для письма. Андроник приветливо ему кивнул: поработаем! Каллах взбил ковровую подушку и пристроил под локоть повелителя.
Нотарий раскрыл расписание ежедневных занятий принца. Сегодня диктовать его, Андроника, собственные мемуары. Отлично, а на чем остановились в прошлый раз? А в прошлый раз остановились (Евматий прощелкал назад связку восковых табличек) на том эпизоде, когда молодой еще принц Андроник, сидя в темнице по проискам врагов, мстит этим врагам тем, что вызывает к себе в камеру племянницу Евдокию, ей было тогда пятнадцать лет, она была также племянницей и Мануила и носила титул кесариссы.
Андроник заглянул через плечо в висящее на стене большое венецианское зеркало. Это тоже предмет хозяйской гордости сюзерена Энейона, говорят, во всей империи есть только четыре таких зеркала — у царя, у кесариссы Марухи, у Манефы Ангелиссы, да вот у него, Андроника.
Ясная глубь стеклянного зеркала отразила ему моложавую улыбку, молодецкие усы. Ах, сходили по нем женщины с ума! Та самая юная Евдокия, не страшась царского гнева, подкупила тюремщиков, и жил он с нею в камере, как с женою… И покинула она его только под страхом отлучения от церкви, а он все равно на ней не женился! Хе-хе… То есть женился, но уж потом!
— Оставим пока это, Евматий, — говорит он. — Перейдем к войне с влахами. У истории же с Евдокией конец у меня недостаточно продуман. Да не скрипи так стилетом по воску, у меня нервы не выдерживают!
Евматий поклонился и принялся подтачивать стилет на напильничке, а Андроник набрался вдохновения и начал торжественным голосом:
— Когда по милости богов, а справедливее, по немилости этих скотов бессмертных, принц потерпел поражение от гнусных влахов, он был взят ими в плен… Евматий, ты что стилет, что ли, не успел свой оточить? Терпеть не могу дважды повторять диктуемое.
Нотарий, то есть секретарь, чистенький, как мышка, в светлом диаконском стихаре, по подолу которого поклонницы-прихожанки собственноручно вышили бисером «Могий вместити да вместит…», своей этой аккуратностью и отстраненностью от мирских дел вызывал у принца некоторое раздражение. Сам Евматий в жизни мирской был поэт и даже роман целый написал — «Повесть об Исминии и Исмине», который охотно переписывался в столичных лавках и хорошо покупался. По правде сказать, он и был приглашен нотарием к принцу именно по этой причине, в числе уникальных редкостей: венецианского зеркала, индийского тигра — знаменитейший поэт Византии. Не потому ли у Евматия всегда и подобающее выражение лица: «Вы, мол, все таланты, не отрицаю, но гений здесь только я!»
— Ну, пиши, пиши! — подбодрил его принц. — Итак, когда принц, то есть я… Ну ты знаешь, «я» не надо писать, везде пишем о себе в третьем лице, как это делал Юлий Цезарь. Когда принц попал в руки валахов, эти тупые разбойники повели меня, принца то есть, казнить. Куда-то идти на казнь было ужасно далеко, как будто не все ли равно, где умирать? Принцу же, которому покровительствует сама Минерва, пришла на ум ловкая хитрость. Он заявил конвоирам, что у него, извините, расстройство желудка… Дело обыкновенное, ведь страшно же! Эти неучтивые мужланы-влахи тут проявили человечность и отвели казнимого, то есть меня, то есть принца, в повстречавшуюся канаву. А сами отошли в сторону, чтобы не оскорблять свой слух, а паче свое обоняние, извините. «Извините», конечно, это не пиши.
Принц, довольный своим рассказом, взглянул через колоннаду в сад и увидел, что погода улучшилась. Возникло жаркое южное солнышко, и стали заметны не только мокрые кусты или сырой туман, но и пышные хризантемы, порхающие бабочки, поющие птички. Стали выходить нарядно одетые господа, прогуливаться по посыпанным толченым кирпичом дорожкам, поглядывать в сторону трудящегося в своем кабинете Андроника.
Ага, это приезжие персоны. Давно ли в скучном зимнем Энейоне трудно было душу живую встретить? Теперь как военный лагерь кипит в имении и вокруг него, только что полевых кухонь не хватает. Верный Каллах в восторге и непрестанно подбадривает: «Всещедрейший! Столица вас ждет!» Андроник же обливает его ледяным душем осторожности: «Сколько тебе лет, Каллах? Тридцать пять? Мне в два раза больше. Поэтому я в десять раз лучше тебя знаю, как можно, надеясь захватить немногое, нечаянно потерять все!» Иногда он даже говорит: сидим мы с тобой в Энейоне и сидим. Чего у нас нет? Только птичьего молочка!
Принц встал с кушетки, чтобы в полный рост представиться зрителям, которые смотрят на него из сада. И сам еще раз взглянул на себя в венецианское зеркало, и с его вечным скептицизмом стало ему сугубо весело: конечно, складки на одеянии наверчены по всем правилам античной науки. Наверное, так тщательно и Юлий Цезарь не занимался своей одеждой, когда диктовал «Комментарии», точно так же в присутствии своих придворных и почитателей. Но взглянуть на себя трезво — старенький, горбатенький, косенький, лысенький. Господи, куда тебе в Юлии Цезари!
Тут Евматий не совсем вежливо спросил:
— Мы что ж, сегодня больше не будем писать?
Принц прикинул по тени у гномоса — солнечных часов. До обеда не меньше часа. Если не заниматься диктовкой, то забавлять этих господ разговорами — бр-р!
— Пиши, пиши, — кивнул он нотарию, а сам снова присел на кушетку. — Итак, плененный принц, оставшись в относительном одиночестве, быстро отыскал сломанный сук, воткнул его в землю, стащил с себя воинский сагум и набросил на этот сук, сверху водрузил свой красивый пернатый шлем. А сам под прикрытием этого чучела бежал в сторону леса. Премудрые же влахи, занятые беседой друг с другом и доглядывая в сторону сагума и пышного шлема, остались с носом.
