Сергей Сергеев-Ценский - Севастопольская страда (Часть 3)
Говорить-то говорил, а все-таки поглядывал впереди себя на сугробы, то желтые, то синие от свечки в фонаре с запыленными стеклами, и боязливее становился с каждым шагом бурмистр.
Пришли, наконец, к пиявочнику. Когда же открыли дверь и осветили фонарем внутренность избы, то отшатнулись в испуге.
- Свят, свят, свят! - забормотал Аким Маркелыч, снимая шапку, крестясь и пятясь.
Фонарь был в руках у конторщика, однако и щеголявший своей образованностью конторщик, к тому же требовавший от других, чтобы шарили глазами по сугробам, не осилил того ужаса, который охватил его при виде торчавших из воды ног Василия Матвеевича в завороченных брюках и белесых высоких валяных ботиках; он поставил фонарь на пол, а сам юркнул в дверь.
Когда ослабел несколько первый испуг, все четверо впились неотрывно глазами в то странное и страшное, что всего только два-три часа назад было их барином и могло их продать или приказать высечь, а теперь так непостижимо застряло головою вниз в черной и ледяной на вид, да уже и покрывшейся тонким ледком воде.
- Что же теперь делать-то, господи! - истошным голосом завопил вдруг Трифон.
- Что делать! Вытащить яво, и все! - отозвался ему Гараська.
- Правов не имеем! "Вытащить"! - прикрикнул на него бурмистр.
- Каки-таки тут права?
- Такие, обнаковенные... Может, барин сам поскользнулся, упал торчмя, а может, тут умысел злой, - объяснил конторщик.
- Про-пал ты теперь, Гараська! - непосредственно выкрикнул сквозь свой дремучий голос Трифон; но Гараська не понял отца:
- Как ето так пропал? С чего ето пропал?
- Э-эх, дура! - только махнул на него рукой отец.
- Вынимать сами не смеем: может, на нем там следы насильствия, глядя на бурмистра, деловито сказал Петя.
- А я-то что говорю? То же само и я: правов не имеем!
В это время подошли с другим фонарем Степанида и кучер Фрол.
- Что-о? Никак, и вправду здесь! Ах, батюшки!
- Народ стоит чегой-то...
- Утопши! - шепнул Степаниде, обернувшись, Трифон.
- У-топ-ши? - так же тихо повторил Фрол.
Страшное слово это, да еще сказанное шепотом, едва не свалило с ног Степаниду: она сложила руки на животе и заголосила сразу, глухо и жутко, не посмотрев даже туда, в этот черный четырехугольник воды посредине дощатого помоста.
Но кучер Фрол, этот деревенский секач, который привык хлестать одинаково бесстрастно и лошадей и людей, но к людям относился вообще пренебрежительней и недоверчивей, чем к лошадям на своей конюшне, не захотел поверить тому, что его барин будто бы сам "утопши". Он отстранил впереди стоявших Трифона, конторщика и бурмистра, поднял принесенный им фонарь над головой, оглядел потолок и стены избы, потом провел фонарем над самым полом, стараясь рассмотреть следы на досках, и, наконец, вытянул руку с фонарем, насколько мог, над водою, пытливо вглядываясь в самую глубь.
Все это делал он молча, но с такой внушительной необходимостью, что все остальные, также молча и затаив дыхание, выжидающе смотрели в его густую бурую бороду, над которой свисал основательных размеров сизый нос; глаз же его под лохматой бараньей шапкой не было видно.
- Ну что? Как ты об этом полагаешь, Фрол? - негромко спросил бурмистр, когда он как будто окончил уже весь свой осмотр и стал неподвижно, сумрачно глядя в завороченные барские брюки и белесые ботики с застывшим на их подошвах снегом.
- Тут полагать только чего можно? - не отрывая взгляда от брюк и ботиков, расстановисто проговорил Фрол. - Тут полагать можно только-ча одно-единственно: утопили барина, вот что!
- Утопили?
- Я тоже так огадывал: насильствие! - торжествующе поглядел на бурмистра Петя.
- Слышь, утопили барина! - свирепо обернулся к Гараське Трифон.
Гараська только чмыхнул на это носом: не один ли, дескать, черт, утопили его или он сам утоп? Но Степаниду слово "утопили" испугало еще больше, чем "утопши", и она завопила еще утробнее.
II
К телу владельца Хлапонинки, непостижимо очутившемуся в воде своего пиявочника валяными ботиками кверху, приставлен был караульным Трифон, а Фрол на паре в дышле повез к становому конторщика Петю, как наиболее способного говорить с начальством.
Становая квартира была недалеко от Хлапонинки, - в пятнадцати всего верстах, однако никто из дворни не ждал приезда пристава раньше утра, а пока усадьба переживала небывалые в своей жизни часы.
Часто случалось и раньше, что Василий Матвеевич покидал имение, уезжая в уездный ли город, или в губернский, в Харьков или даже в столицу, когда затевавшееся им судебное дело докатывалось до высшей инстанции. Заведенный им порядок тогда не нарушался, так как строгость барина была известна его людям.
Но вот он покинул имение навсегда, и не было в барском гнезде барского выводка, который сидел бы в нем крепко, хотя и плакал бы горько, и сама ключница Степанида вместе со своим рыженьким Федькой, подозрительно похожим на покойного Хлапонина, могла сесть за вечерний самовар, съесть все до одного сладкие коржики и всю вазочку клубничного варенья, а потом, в одиночестве уже, посмотреть, заперты ли столы и шкафы в барском кабинете, и если заперты даже, то нет ли где-нибудь здесь же ключей от них, - ведь она была ключница, и хотя прикопила уж кое-что на старость, но такой исключительный случай добавить к накопленному щедрой рукой мог ли еще представиться Степаниде?
Но, однако, и жутко было: а вдруг те же самые, которые барина утопили, заберутся теперь и в дом? Кто они такие? Может, шайка разбойников на хороших лошадях?.. А зимняя ночь велика: шайка в такую ночь все может сделать и ускакать!
Федька слушал-слушал всякие страшные разговоры в доме, пока сон его не сморил и не заснул он на своем месте, на сундуке; а мать его боялась сомкнуть глаза, и чуть только начинала лаять, поддерживая отдаленных псов, цепная собака Рябчик, Степанида бросала пить чай, проворно тушила свечку и замирала в ожидании последних своих минут; когда же лай затихал, подбиралась осторожно к окну, приотворяла ставень и сквозь щелочку осторожно вглядывалась в ночь.
Взошла луна, и было очень светло, но от этого только еще страшнее: черные тени на снегу от деревьев явственно, казалось, шевелились, надвигаясь к дому целой оравой.
Всхлипывала, приседая от страха, а молитвы ни одной не могла вспомнить; когда же, успокоившись, опять зажигала свечу, принималась снова за чай, хотя уже и холодный; достала и орехов и щелкала их щипчиками, чтобы хоть за ними как-нибудь провести время до утра, когда ожидался пристав.
И пристав действительно явился утром.
С одной стороны, он оказался и дома и свободен от всяких срочных дел, с другой - покойный Хлапонин, нуждаясь постоянно в его помощи, был с ним на короткой ноге и, наконец, с третьей - обстановка смерти требовала именно полицейской, притом скорейшей разгадки.
Очень часто бывавший здесь в доме пристав вошел на крыльцо по-хозяйски уверенно, тем более что ему загодя отворили дверь и в пояс кланялись встречая.
В длинной шинели, называвшейся обычно "николаевкой", то есть такого же покроя, какой допускал царь Николай вне строя, например во время зимних поездок, - на вате, с пелериной и с бобровым стоячим воротником, - высокий и в меру роста плотный, при усах, так как поступил на службу в полицию из поручиков, с огненным лицом и лающим голосом, пристав Зарницын любил показать, что он - власть, и всегда старался скорее превысить, чем недовысить, находя, что в деревне иначе и быть не может.
Зная его привычки насчет напитков и закусок, Степанида приготовила заранее в столовой полный стол и к этой фаланге бутылок и тарелок повела его, чуть только скинул он в передней свою николаевку.
Чтобы сделать приличное вступление к этим поминкам, пристав вытащил платок, которым погрел ресницы, обледеневшие несколько на утреннем холоде, и сделал это так искусно, как будто прослезился даже в опустевшем доме покойного друга, потом отодрал с усов, что на них намерзло, наконец уселся за стол, не мешкая, так как ожидало его важное дело.
Степанида не считала себя, конечно, достойной не только присесть хоть на секунду за стол, но даже и стоять около стола, за которым плотно подкреплялся на розыск становой, но тот, выпив первую же рюмку травнику, крякнув и нашаривая вилкой скользкий маринованный белый грибок, спросил ключницу отрывисто и негромко, однако внушительно:
- На кого думаешь, Степанида?
Она сочла за лучшее сделать вид, что совсем не поняла вопроса и прошелестела испуганно:
- Чего изволите?
- Кто, по-твоему, руку свою подлую поднять на барина мог? прожевывая грибок, повторил другими словами становой, не отводя от нее проницательных глаз, которых, он знал это, Степанида всегда боялась.
- Разбойники? - тихо отозвалась Степанида, в которой проснулись все ее ночные страхи.
- Эти разбойники тут где-то возле твоей юбки живут, а ты не видишь! поднял несколько голос становой.
