Владимир Понизовский - Заговор генералов
Тогда было третье апреля. Сегодня - четвертое августа. Четыре месяца... Где же они, торжественно встречавшие вождя революционного пролетариата пулеметные роты, дружины рабочей милиции, броневой дивизион?..
Но все равно ему захотелось проделать тот же путь, на Каменноостровский...
Вечерело, а у затворенных дверей продуктовых лавок и булочных пристраивались хвосты: кто со своим раскладным стульчиком, кто с одеялом под мышкой - видать, до утра.
Вот и дворец Кшесинской. Достопримечательность дореволюционного Санкт-Петербурга - щедрый подарок, сделанный скупым Николаем II своей пассии, примадонне Мариинского императорского театра. В первый же день революции Кшесипская, приказав прислуге накрыть к чаю, вышла на обычную, для аппетита и променада, прогулку и не вернулась. Через несколько дней балерина объявилась в Париже. Как потом во всех подробностях расписали газеты, она, покидая свой кров, прихватила лишь баул, набитый бриллиантами, изумрудами и прочими скромными преподношениями его величества и его родичей, их императорских высочеств... Хоть считалась глупенькой, а куда раньше своих поклонников почувствовала, чем грозит ей февральская гроза.
В тот же вечер дворец царской содержанки был занят броневым дивизионом и вооруженным отрядом выборгских рабочих, а через несколько дней передан ими под штаб-квартиру Петроградскому комитету большевиков. До конца июня во дворце Кшесинской находились и секретариат Центрального Комитета партии, и редакция "Солдатской правды", и солдатский клуб "Правда" Военной организации при Петроградском комитете РСДРП.
Сейчас Путко разглядывал дворец во все глаза. Со стороны Кронверкского проспекта он был в два этажа; цоколь из груботесаного красного гранита; над ним - шлифованный серый гранит, наполовину обрамляющий окна первого этажа; выше - белая кафельная плитка и уже по карнизу - синяя, с накладкой из кованых лавровых венков и гирлянд. Саженях в трех от тротуара на уровне второго этажа - балкон. Видна желтая застекленная дверь. Сколько раз выходил из нее на этот балкон Владимир Ильич, чтобы выступить перед рабочими и солдатами...
Дворец выходит углом на Кронверкский и на Дворянскую улицу. Со стороны Дворянской он одноэтажный, щедро застекленный - наверное, там был зал приемов, - отступил от тротуара, заслонен деревьями за чугунной оградой.
Тогда здесь с утра до позднего вечера было море людей. Сейчас обе улицы были пустынны. Окна по второму этажу - в брызгах разбитых стекол. У каменных брусков тротуара - клочья затоптанных бумаг. Вдоль стены и ограды прохаживаются юнкера с шевронами на рукавах - все те же черепа и кости, - с новенькими японскими карабинами за плечами.
Где же были в тот день, когда юнкера громили дворец, Иван Горюнов и его выборжцы?..
Антон пошел от дворца. Напротив, через сквер с веко-выми деревьями, проглядывалась красная глухая стена и шпиль Петропавловской крепости. Путко пересек сквер и оказался на набережной. За широченным простором Невы едва виднелась черная с золотом ограда Летнего сада, линия дворцов и далеко справа - Зимний. Отсюда казалось, что на него, как шапка, нахлобучен купол Исаакиевского собора.
Зимний... Говорят, Керенский почивает ныне на ложе императора и надевает на себя перестиранное царское белье. И смех и грех... В окнах Зимнего уже блекло светились огни. В поте лица трудятся "заложник демократии" и его правительство?..
Что бы там ни было, но, как и в февральские дни, Антон прежде всего будет искать связь.
Тогда, в марте, в самый канун отъезда на фронт, когда он в последний раз виделся с Горюновым, Ваня сказал: "Мы выходим из подполья, Питерский комитет велел выдать каждому партийцу билет. Хочешь получить в нашем райкоме?" Партийный билет! До революции о таком и не слыхивали и списки-то старались не хранить. "Конечно!" - сказал тогда Антон. Тут же ему и выдали красный картонный квадрат размером в осьмушку: "Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Членский билет No 241. Выдан члену партии Антону Путко". Подпись секретаря Выборгского районного комитета и круглая печать с литерами в центре: "РСДРП". Этот квадрат и сейчас лежал в кармане его гимнастерки.
В том третьем номере "Рабочего и солдата", где было помещено объявление о регистрации делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского райкома - Большой Сампсо-ниевский, дом 62.
С Каменноостровского он через Гренадерский мост, переброшенный над Большой Невкой, вернулся на Выборгскую сторону и пошел по бесконечному Большому Сампсо-ниевскому. До дома 62 - зеленого, четырехэтажного, с облупленной штукатуркой - он добрался уже совсем затемно. Дернул одну дверь, другую - заперто. У одного из подъездов во внутреннем, замкнутом дворе стояли несколько парней, по виду рабочие. Оглядели его с подозрительностью, особенно офицерские погоны.
- Райкомовских никого нет, все по заводам.
Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет - застанет Ивана дома.
Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.
Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:
- Какого черта, стер!.. - разглядел форму и погоны, осекся.
- Где ваш сосед, Иван Горюнов?
- "Где, где"! - со злостью передразнил сосед. - Припоздал, вашбродие, - другие ужо уволокли Ивана в "Кресты"! - И с сердцем захлопнул свою дверь.
"Вот оно что... - Антон вышел на улицу. - Вот, значит, где ты был в июльские дни... Снова там, на Невском, под пулями... Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней... А что, если начать, как тогда, с Сашки?.."
Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, - к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.
Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: "Я вас люблю, чего же боле..." Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное... Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка - и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь... Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них - этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт - и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, - и ее "миленький", "здрасте" и "досвидание"; его восемь жен-гаубиц - и она с пирожными за шестьдесят копеек...
Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.
Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: "Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный..." Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев...
Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: "Пусть бог вас сохранит от ревности: она - чудовище с зелеными глазами..." Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое...
Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней - к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.
Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. "Неужто и здесь..." Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу - тоже не на замке.
В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:
- Кто там? Ты, Сашко?
Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:
- Антон!
- Здравствуй, Наденька.
Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.
