Арсений Ворожейкин - Небо истребителя
— Сирадзе! Немедленно атакуй «мессеры», — передаю я. — «Фоккеров» не бойся: мы их к тебе не допустим.
— Понятно! Понятно! — голос Саши отрывистый, с грузинским акцентом. Его нельзя спутать.
Сирадзе вместе с ведомым резко спикировал на «мессершмитты». «Фоккеры» хотя и с опозданием, но тоже перешли в нападение. Однако не на Сирадзе, как я предполагал, а на нашу четверку. Это показалось мне странным. Мы развернулись навстречу вражеской тройке. Но со стороны солнца появились еще два «фоккера» и стремительно пошли на пару Сирадзе. Вот она, каверза! Саша, увлеченный атакой, вряд ли видит новую опасность. Да если и заметит, то не сможет защититься от этой злосчастной пары. И мы помочь ему не успеем. Далеко, к тому же тройка «фоккеров», развив большую скорость, нацеливается на нас.
— Ворожейкин! Внимание! Группа бомбардировщиков противника на подходе, — раздалось предупреждение с земли.
Фашисты рассчитали все с немецкой пунктуальностью, умело используя при этом радиолокаторы.
— Саша! Саша! Вас догоняют «фоккеры», — закричал я, но, как назло, в шлемофон ворвалась буря шума и треска. Очевидно, враг, чтобы забить наше управление, включил радиопомехи. Сирадзе не мог меня услышать. Ему с ведомым выпало вести бой против шестерки противника. И мы скованы боем. Идем в лобовую атаку. Но гитлеровцы, не приняв вызов, начали резко отворачивать. Они поняли, что их внезапный кинжальный удар не удался, и решили снова уйти вверх. Этот прием нам давно знаком. Огонь! И «фоккер» с разваленным крылом скользнул вниз, а два других метнулись в сторону.
Наша четверка свободна. И мы спешим на помощь Сирадзе. Там, черня небо, уже тает в огне чей-то самолет, а рядом клубится рой истребителей. Торопимся. Но на нас с солнца снова бросились оставшиеся два «фоккера».
— Сергей! Возьми их с Коваленко на себя, — передаю Лазареву, а сам со стажером мчусь к рою истребителей. От него откалывается пара «фоккеров» и преграждает нам путь. Как ни старались отцепиться от назойливых «фоккеров», не сумели. А тут еще набатом раздался голос Лазарева:
— Загорелся мой «як»! Ухожу…
Голова сама повернулась назад. Самолет Лазарева с развевающимся красно-черным хвостом устремился к земле. Картина угнетающая. Черные полосы в огне — вспыхнул бензин. Когда горит масло — дым белый, и он не так опасен, как этот. От этого, траурного, жди взрыва баков с горючим. Но почему Сергей не прыгает и не делает попытки вывести самолет? Ранен? Перебито управление? Обстановка никому из нас не позволяла не только чем-нибудь помочь Лазареву, но и проследить его, быть может последний, путь.
В мертвой хватке крутимся с «фоккерами». Мой новый напарник Афоня держится хорошо. И все же нам трудно. Самолеты противника на вертикали лучше наших. Наши дальние «яки», перегруженные бензином, тяжелы на подъеме. Еще натиск! В глазах от перегрузки знакомые чертики. И враг не выдерживает, его самолеты проваливаются вниз.
Ликовать некогда. Вижу, как истребители противника берут в клещи одинокий «як», летчик которого, не имея высоты и скорости, никак не может вырваться из окружения. Используя свое единственное преимущество — виражи, он отчаянно кружится, от неимоверно больших перегрузок с крыла его самолета непрерывным потоком вьются белые шнуры. Во всем этом боевом пилотировании видно мастерство летчика.
— Держись! — кричу ему. — Выручим.
Бросаемся на помощь, но всему есть предел: летчик то ли от попадания снарядов, то ли поняв, что у него другого выхода для спасения нет, так рванул машину, что она надорвалась и штопором пошла к земле… Вражеские истребители, заметив, что мы сыплемся на них сверху, ушли вниз. Пусть уходят. Но почему «як» все еще штопорит? Что с летчиком? Убит? Наблюдать за падением некогда. Надо атаковать бомбардировщиков. Но где они? Не вижу. Запрашиваю командный пункт, слышу тревожный голос Лазарева:
— Выводи! Выводи!
Откуда взялся Сергей? Или я ослышался? Нет! Он рядом с нами. Вероятно, бывают чудеса. А «як» по-прежнему штопорит. Кричу, чтобы летчик выводил машину. Осталось совсем мало высоты. Потеряв надежду, мы смолкли и приготовились к худшему. Тишина. Кажется, все застыло от тишины. Мы только смотрим и ждем. И вдруг, словно испугавшись этой траурной тишины, «як» прекратил вращение и свечкой взмыл в небо. Только теперь по номеру самолета я определил, что это был Коваленко.
— Что с тобой? — спрашиваю его.
— Все в порядке! Уводил фрицев, вот и затянул штопор.
Лазарев пристроился к нам.
— Как чувствуешь себя? — спрашиваю его.
— Скольжением погасил пожар. Могу драться.
Нас четверо. Больше в небе никого не вижу. Запрашиваю КП о бомбардировщиках противника.
— Набирайте высоту и будьте внимательны! — отвечают с земли.
Странный ответ. Я же видел бомбардировщики своими глазами.
Бесконечное тревожное небо. Где же Сирадзе с напарником? «Спеть последнюю…» Эта фраза, сказанная перед вылетом, опять навеяла недобрые предчувствия.
— Саша! Где ты? Почему молчишь?
— Слышу, командир. Идом на Бучач. Высота восэм.
Сирадзе. Конечно он! Говорит бодро. Его и напарника Вартана Шахназарова, выросших на Кавказе и привыкших к разряженному воздуху, высота не утомила. Крепкие ребята!
Мы снова все вместе. Но где же немецкие бомбардировщики? Слышу голос с земли:
— Бомберы изменили курс.
Значит, наш бой сыграл свою роль. Вражеским истребителям не удалось пробить дорогу бомбардировщикам…
После посадки капитан-стажер был молчалив, а потом сказал:
— Ты уж, Арсен, извини, что рвался вести группу. Я еще слабак.
— Все в небе бывает. А как бой?
— Я понял только, что он был тяжелым. А вот почему мы его выиграли — не пойму.
— Повоюешь — поймешь.
— Мне осталось мало стажироваться. Арсен, помоги мне сбить хоть одного фашиста. Я же летчик-истребитель.
…И вот спустя пять лет мы снова встретились. Узнав, что он работает на курсах, я спросил, не знает ли он, куда возил Куцевалов Блокова?
— На охоту, — сразу ответил Афоня. — Это его хобби. А напоил он вашего председателя не от щедрот душевных…
— Но на этом Куцевалов может сгореть!
— Не сгорит. Он давнишний приятель маршала Жукова.
— А Куцевалов бывает на занятиях?
— Я ни разу не видел. Совещание с преподавателями он как-то проводил, но… — Афанасий махнул рукой. — Ему трудно наукой заниматься: он академии не кончал.
— Значит, Афоня, ты уже не летаешь? — решил я переменить тему. — Как это получилось?
— Придешь ко мне в гости — расскажу.
В его ответе я уловил оттенок грусти.
3.
Афоня с женой Ниной и девятилетней дочкой жили в одной комнате коммунальной квартиры. Стол уже был заставлен холодными закусками, но не видно было ни водки, ни вина. За ужином хозяин достал из холодильника бутылку шампанского, налил три небольших бокала и произнес тост. Когда закусили, он печально заговорил:
— Ты, наверно, удивился, что на столе нет водки? Не балуюсь. У меня похмелье чуть не кончилось катастрофой, — и он рассказал про свою аварию.
На фронте Афанасий получил хорошую характеристику. В ней указывалось, что он воевал смело и за короткий срок стажировки в воздушных боях лично сбил одного «фоккера» и одного подбил. На старом месте службы был представлен к воинскому званию майора и назначен на должность командира полка. На радостях устроил щедрую «обмывку». А утром полетел на истребителе, пря заходе на посадку задел за крышу дома, самолет перевернулся…
— Очнулся в госпитале, — сказал после паузы Афанасий Иванович и со злостью продолжал: — Ведь не хотел лететь: с похмелья голова болела, плохо себя чувствовал. Но гордость и самолюбие взяли верх. Как это я, фронтовик, не полечу?! И вот результат: сотрясение мозга, побито несколько поясничных позвонков. С летной работы списан.
Слушая исповедь товарища, я подумал, какую коварную роль сыграл наш хороший отзыв о его боевой работе. Он разжег самолюбие человека, что помешало ему принять разумное решение. Выходит, надо быть осторожным и в критике, и в похвале человека. У меня было такое чувство, что и я виноват в трагедии товарища.
Суровы законы воздушного боя. Чтобы познать их таинства, летчику-истребителю нужно провести много боев и сражений, познать горечь поражений и радость побед. Афоня уничтожил всего один самолет, и то под надежной опекой товарищей. Он не прочувствовал всеми фибрами души и тела страшную беспощадность неба, зато сполна хлебнул радость победы. Гордость и самолюбие — нужные черты характера, они заставляют человека расти умственно и физически. Однако они же и порождают такие несчастья, какое случилось с Афанасием Ивановичем. Мне стало жалко Афоню, и, чтобы смягчить грусть обоих, я продекламировал:
Кто живет без печали в гнева,
Тот не любит Отчизны своей.
Афоня порывисто взглянул на меня: