Александр Нечволодов - История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова
Затем князь Димитрий Михайлович подробно рассказал послам, какие великие неправды учинил король Сигизмунд, к которому обратились московские люди для избрания его сына, и скромно заявил, что он только потому стал во главе движения против поляков, что люди, более его достойные, большие послы, отправленные под Смоленск, находятся в польском плену, где «от нужды и бесчестья, будучи в чужой земле, погибают…»
«Надобны были такие люди в нынешнее время: если бы теперь такой столп князь Василий Васильевич (Голицын) был здесь, то за него бы все держались, и я за такое великое дело мимо его не принялся бы; а то теперь меня к такому делу бояре и вся земля силою приневолили. И, видя то, что сделалось с литовской стороны, в Швецию нам послов не посылать и государя не нашей православной веры Греческого закона не хотеть».
Горячее слово Пожарского встретило живой отклик в сердцах новгородских послов; их представитель, князь Феодор Оболенский, с чувством отвечал ему: «Мы от истинной православной веры не отпали, королевичу Филиппу Карлу будем бить челом, чтобы он был в нашей православной вере Греческого закона, и за то хотим все помереть: только Карл-королевич не захочет быть в православной християнской вере Греческого закона, то не только с вами, боярами и воеводами, и со всем Московским государством вместе, хотя бы вы нас и покинули, мы одни за истинную нашу православную веру хотим помереть, а не нашей, не греческой, веры государя не хотим».
После этого между вождями нижегородского ополчения и новгородскими послами утвердилось, конечно, полное единение, добрый совет и любовь. Решено было в Швецию послов не слать, но, чтобы не разрывать с ними, написать в Новгород «к Якову Пунтусову: буде королевич креститца в православную християнскую веру Греческого закона, и мы ему все ради». Таким образом, нижегородское ополчение обеспечило на время северные области государства от неприязненных покушений со стороны шведов и получило возможность двинуться к Москве для очищения царствующего града от польских и литовских людей.
Но под Москвой стояли еще и казаки. Подписавшись с остальной «атаманьей» на грамоте, где казаки каялись в том, что своровали, вору Сидорке крест целовали, злодей Заруцкий стал затем думать со своими советниками, «хотяше тот сбор благоноручной разорити… како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михайловича Пожарского».
С этой целью в Ярославль были подосланы убийцы, казаки Обреска да Степанка, нашедшие себе сообщников и среди Нижегородского ополчения. Случай скоро представился для их замысла.
Однажды Пожарский стоял у дверей съезжей избы и смотрел пушечный наряд, отправляемый к Москве. Пользуясь теснотой, казак Степанка «хоте ударити ножом по брюху князя Дмитрея, хотя его зарезати». Но, как примечает летописец, «которого человека Божия десница крыет, кто его может погубити?»
Пожарского поддерживал под руку казак Роман. По-видимому, князь не мог еще ходить без посторонней помощи от полученных ран во время боя с поляками при сожжении ими Москвы. «Мимо же князь Дмитреева брюха минова нож и перереза тому казаку Роману ногу». Он повалился и застонал. В тесноте Пожарский и не заметил, что на него было совершено покушение, а подумал, что Романа притиснула толпа. Но другие обратили внимание, что Степанка пытался его зарезать, крикнули: «Тебя, князь, хотят убить!» – и схватили убийцу, после чего стали его пытать. «Он же все рассказаше и товарищей своих всех сказа». Их тоже схватили и затем вывели перед всей ратью. «Они же предо всей ратью винишася, и их отпустиша. Князь Дмитрей же не дал убить их».
Так великодушно простил злодеев за свою личную обиду благородный Пожарский.
По-видимому, почти тотчас же вслед за этим случаем, из-под Москвы прибыли посланные Трубецкого и Заруцкого с вестями, что гетман Хоткевич движется к ней, на выручку засевшему в Кремле польскому гарнизону. Медлить было нельзя. Но, конечно, нижегородское ополчение двинулось к стольному граду с очень тяжелым чувством, под влиянием только что совершенного покушения, памятуя также убийство Прокофия Ляпунова и другие обиды и воровские дела казаков.
Передовой отряд немедленно выступил из Ярославля под начальством Михаила Самсоновича Димитриева и Феодора Левашева. Пожарский приказал им при подходе к столице в казачьи таборы отнюдь не входить, а стать отдельно у Петровских ворот, поставив здесь острожок. За ними двинулся наспех и другой отряд – князя Димитрия Петровича Лопаты-Пожарского и Семейки Самсонова; им также велено было стать отдельно от казаков – у Тверских ворот.
Отдельно же от казаков расположились под Москвой и отряды от украинских городов, выступивших на выручку царствующего града по призыву нижегородского ополчения. Эти украинские отряды терпели великую тесноту от казаков и отправили в Ярославль своих посланцев, Кондырева и Бегичева, с просьбой, чтобы земская рать шла как можно скорее.
«И вот, – говорит И. Е. Забелин, – здесь в ярком свете обнаружилось разногласие полков подмосковных (собранных без должного руководительства и попечения и без всякого хозяйства) от тех, которые шли из-под Нижнего с Козьмою Мининым. Пришли посланцы в Ярославль и увидели милость Божию: ратных людей пожалованных и во всем устроенных. Помянули свое утеснение от казаков и горько заплакали. Сквозь многих слез не могли и слова вымолвить. Воеводы и многие ратные, которым они прежде были знакомы, теперь едва их узнавали и сами плакали, видя их скорбь и нужду. Бедняков одарили жалованьем (деньгами) и сукнами на одежду и отпустили с вестью, что идут скоро».
Действительно, надо думать, что Пожарский с главной ратью выступил из Ярославля уже 27 июля, то есть на другой день после заключения договора с новгородскими послами.
Отойдя 29 верст от города, он отпустил рать дальше к Ростову с Козьмой Мининым и князем Хованским, а сам с малой дружиной направился в Суздаль в Спасо-Ефимиевский монастырь, чтобы, по обычаю всех русских людей, готовящихся на великое и святое дело, помолиться и утвердиться у гробов своих родителей. Затем Пожарский прибыл к Ростову, где стояла уже рать, и отсюда он вместе с ней двинулся дальше по дороге к Троице-Сергиевой Лавре. По всем данным, именно в это время он и Козьма Минин получили благословение борисоглебского затворника, преподобного Иринарха, вручившего им для укрепления Нижегородского ополчения и одоления врагов свой медный поклонный крест.
Движение земской рати к столице произвело великое смущение в московских таборах под Москвой. Часть «атаманьи» прибыла в Ростов «для разведки, нет ли какого злого умысла над ними», и были, разумеется, отлично приняты Пожарским и Мининым, которые одарили их «деньгами и сукнами».
Но Заруцкий не хотел вступать в какие бы то ни было соглашения с ненавистной ему Земщиной. 28 июля он побежал из-под Москвы: «И, пришед на Коломну, Маринку взяша и с Ворёнком, с ее сыном, и Коломну-град выграбиша», после чего отправился в рязанские места «и там многу пакость делаша». Трубецкой же с товарищами остался под Москвой, в ожидании подхода рати Пожарского, причем против последней в казачьих таборах продолжало господствовать далеко не дружелюбное настроение.
Тем временем, послав с пути от Ростова отряд на Белоозеро для обеспечения себя со стороны шведов, «князь Дмитрий же Михаилович Пожарский и Кузьма да с ними вся рать, поидоша от Переяславля к Живоначальной Троице и приидоша к Троице». Это было 14 августа. «Власти же его и воеводы встретиша с великой честию. И сташа у Троицы, меж монастыря и слободы Клементьевской, а к Москве же не пошел, для того чтобы укрепитися с казаками, чтобы друг на друга никакого бы зла не умышляли».
Однако вслед за тем к Троице прибыли новые тревожные вести, «что гетман Хоткеев вскоре буде под Москву». Поэтому Пожарский решил двинуться немедленно к столице, не ожидая договора с казаками, и тотчас же выслал вперед князя Туренина, приказав стать ему у Чертольских ворот.
«Сам же князь Дмитрей и Кузьма и все ратные люди того же дни после отпуску князя Василия Туренина пеша молебны у Живоначальныя Троицы и у преподобных чудотворцев Сергия и Никона и взяша благословение у архимандрита Дионисия и у всей братьи, пойде с монастыря.
Архимандрит же Дионисий со всем Собором взяша икону Живоначальныя Троицы и великих чудотворцев Сергия и Никона и честной крест и святую воду, поидоша за пруды и сташа на горе Московские дороги. Начальники же и все ратные люди быша в великой ужасти, како на таковое великое дело итти». Сильный встречный ветер со стороны Москвы дул выступавшему ополчению прямо в лицо, и это принято было всеми как крайне дурная примета. Но вдруг, к великой радости ратных людей, «в мгновение же ока преврати Бог ветр, и бысть в тыл всей рати, яко едва на лошадях сидяху: таков приде вихорь велий… и отложиша страх все ратные люди и охрабришася, идяху к Москве, все радующеся. И обещевахуся все, что помереть за Дом Пречистыя Богородицы и за православную християнскую веру».
