Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 2
Что касается Москвы, то она, глядя издали на пожар, уничтожавший польские труды на русской почве, держала себя выжидательно. Ни киевский митрополит, воспитанник Петра Могилы, ни кто-либо из тех владык, которые, по словам легковерных историков, снабжали казаков порохом и гаковницами, ни даже такой энтузиаст, как известный на Москве Афанасий Филипович, не присылали к царю послов и не являлись, подобно Исакию Борисковичу, с просьбами принять казаков под свою высокую руку, как это бывало в те времена, когда казаки не вводили еще татар в христианскую землю. О Хмельницком ходили не меж одними польско-русскими панами слухи, что он, бывши долго после Цецорского поражения в плену, отуречился, что отсюда завязалась у него дружба с мусульманами и что он, в случае неудачи в войне с панами, отдаст Украину турецкому султану. Да и сам Хмельницкий много раз хвастался, что отдаст султану всю Польшу. Ходатайствовать перед московским царем в пользу такого патриота, стремившегося к Великой Руси «всеми силами души», не могли ни те, которые, по почину Петра Могилы, вели малорусское общество к соединению церквей путем школьной науки и польской общественности, ни даже те, которые, устами Филиповича, вопияли: «Vae maledictis et infidelibus!» Москву, надобно думать, смущало отчуждение от неё малорусской церкви в такой критический момент, когда силы её исконного супостата были поколеблены и когда русская почва тряслась под его ногами, дымилась как вулкан, извергала пламя вместе с потоками крови. Теперь бы, именно теперь, следовало казакам соединиться с церковными властями и обратиться в царю с общею просьбою о покровительстве, как это было сделано 23 года тому назад. Но малорусский народ, в лице своего духовенства, дворянства, купечества и мещанства, держался в стороне от казаков.
Между тем бунт Хмельницкого сделал громадные успехи. Огни, истреблявшие панские хозяйства и дома, пылали уже на Волыни. Счастливый в возбуждении низких инстинктов разбойник мечтал о завоевании себе удельного княжества. Выжидательное положение Москвы раздражало его и он посылал к пограничным царским воеводам сердитые письма.
Правительство Тишайшего Государя знало, что между казаками Хмельницкого находится множество донцов. Знало оно, что к запорожским черкасам примкнули не одни татары, но и калмыки. Казацкая ватага, мечтавшая еще в XVI веке о разрушении Кракова, могла, в случае чего, покуситься, подобно косолаповцам, на Москву, которая, по пословице антигосударников, «стояла на крови», то есть подавила удельных князей, каким задумал сделаться наш Хмель и уничтожила драчливые веча, воскресавшие в казатчине. Нельзя было оставлять польского Косолапа без внимания, с его громадными полчищами и с его решимостью действовать по казацкой пословице: «або пан, або пропав»!
Хотмыжский воевода, князь Болговской, на вопрос: как отвечать Хмельницкому против его грозящего письма? получил из Москвы проект ответа. Он отписал к запорожскому гетману, — что царские ратные люди стоят с ним (князем Болговским) «на Украйне и в других украинных городах и у крепостей воеводы и многие ратные люди есть, как и прежде сего бывали. А стоим де с теми ратными людьми для обереганья его царского величества украинных городов и места от приходу крымских и ногайских татар. А что будто на вас хотят стоять, и то нехто вместил вам неприятель, христианские веры, хотя тем в православной христианской вере ссору учинить. И вы бы и вперед от нас того не мыслили и опасенья никакова не имели. И от вас никакова дурна не чаем и опасенья не имеем, потому что вы с нами одное православные христианские веры».
Это было писано в июле 1648 года. В конце русского июля Хмельницкий благодарил князя Болговского за его дружеский ответ, и приглашал Москву нападать на Польшу. Но перед тем он писал к путивльскому воеводе, Никифору Плещееву: «Уж то третьего посла вашего имаем, что вы, утаясь нас, ссылаетесь с ляхами нас воевать... Естли себе того будете желати, чтобы есте на нас, на свою веру православную христианскую, имели мечь подняти, а мы будем Богу молитися, что также потехи не отнесете, как и хто иной. Легче нам, колько бившися меж собою, помиритися, а помирився, на вас поворотиться, что за измену вашу Бог вас погубит».
В своих письмах к царским людям счастливый разбойник титуловал себя «Божиею милостию гетман», чего, конечно, не оставила Москва без внимания, — хоть однажды он, с пьяна, заключил свое письмо к Путивльскому воеводе (от 11 русского июля) словами: «Вашему величеству всего добра желаю приятно», а подписался без Божией милости.
Москва была поставлена в положение затруднительное, опасное и вместе с тем неловкое. В августе путивльский воевода получил указ о том, как написать ответное письмо к Богдану Хмельницкому, и при указе — образец самого письма, по поводу задержания Хмельницким московского посланца к Иеремии Вишневецкому. Плещееву было наказано: «к Вишневецкому и к Адаму Киселю, и к иным ни к кому, без царского указу, ни о каких делах листов от себя не писать и с ними не ссылаться».
В «образцовом письме», которое Плещеев должен был «написать на листе слово в слово», всего замечательнее то, что в титуле: «Богдану Хмельницкому, гетману Войска его королевской милости Запорожского», слова: его королевской милости, написанные в черновом отпуске, были (без сомнения, думной редакцией) зачеркнуты. Может быть, здесь имелось в виду бескоролевье, а, может быть, и что иное. В образцовом письме, посланном белгородскому воеводе, князю Пронскому, от 27 февраля 1649 года, по избрании на королевство Яна Казимира, означенные слова не были восстановлены, как и никогда после.
Сочиненное в Москве письмо Плещеева к Хмельницкому было буквальным повторением уверений, сочиненных для князя Болговского; прибавлены только слова:
«Писал ко мне князь Еремей Вишневетцкой, воевода руской, что крымские татаровя в собранье на урочище у Княжих Буераков 40.000 стоят наготове, а хотят идти царского величества на украины войною. И против того ево письма яз, царского величества путивльской воевода, к нему ко князю Еремею Вишневетцкому писал, хотя от него прямые вести ведать, куды тех крымских татар впрям походу чаять, для опасенья царского величества украинных городов. А то дело не новое, что о татарех на обе стороны ведомо чинить и от их безвестного воинского приходу береженье держать».
Наконец, в начале 1649 года получено в Москве из Смоленска тарабарское письмо от царского гонца, думного дьяка Григория Кунакова. Это был человек в посольских делах опытный и вообще сметливый. Ему было поручено «доведаться подлинно, за что учинилась у панов (не сказано у поляков) ссора с черкасами», и он, донося обо всем, что ему рассказывали русские зарубежники, написал следующее:
«Богдан Хмельницкий хотел отомстить Потоцкому за свои обиды домашние, и собрал черкаское войско, даючи причину, будто для того, что меж королевств устоять о вере, чтоб им под уне его не быть».
Эти слова согласовались с известной уже нам отпиской путивльского воеводы 1638 года, в которой он, со слов строителя Густынского монастыря с братиею, доносил, что поляки побивают черкас за самовольство, за избиение по городам урядников, за грабежи над жидами и ляхами, за поджиганье костелов и святотатство, а не за веру. И видно было для чего писать «вести в Смоленску доведаны есь» тарабарским письмом, иначе письмом по литоре, которого ни Кунаков, ни другие вестовщики в последствии не употребляли.
Это был великий государственный секрет: Москва наконец знала, в чем дело и как ей быть.
Всё, однакоже, польские труды на русской почве уничтожались, как бы неисповедимым судом Божиим, через посредство казацких и всяческих разбойных рук.
Новая орда грозила вырасти на древнем пепелище варяго-руссов, засыпанном костьми тех русичей, которые забыли, что «их предки веры от папы не принимали». Эта орда (так должна была размышлять Москва) будет необходимо подначальна крымской Орде, а крымская Орда пошла от той, которая испепелила первопрестольную столицу Руси, и таким образом снова готова встать уничтоженное Москвой и Литвой владычество Чингисхановичей над широким займищем Рюриковичей. Что станется тогда с Великой Русью? Ее совсем отрежут от христианских народов, и, может быть, на местах древних киевских святынь, Ярославовской Софии, Золотоверхого Михаила, Царствующей Печерской Лавры, появятся магометанские мечети. Если же так не станется; если казаки будут «сильны татарам» и удержат под своей властью священные и славные высоты киевские, тогда донцы соединятся с запорожцами, тогда и вся казатчина царских украин примкнет к днепровским наездникам, — и настанет новое царство, хуже Литовского, царство казацкое, воровское. Уже и то было слыхать, что Хмельницкий, «гетман Божиею милостию», объявил своей столицей Киев, а в Смоленске Кунаков доведался, что казаки не пустили киевского митрополита на сейм и «приставили к нему варту по сту человек: знай де свою келью и в такие дела не вступайся».
