В Козлов - Обманутая, но торжествующая Клио
Дневниковым записям было предпослано краткое предисловие, или, по терминологии автора, несколько "предварительных пояснений". Из них следует, что записи автор начал вести 21 августа, "еще будучи вместе с Президентом в блокаде". Однако они не были закончены тогда и были продолжены "в первые дни уже по прибытии в Москву". "Когда я писал там, — продолжал Черняев, — через каждые полчаса включал "Маяк": между новостями шли "симфонии", от которых в той обстановке тошнило… Так вот, сведения от "Маяка" я тут же фиксировал: эти места печатаются другим шрифтом". По сообщению Черняева, он не собирался публиковать свои записи, рассчитывая использовать их позднее для мемуаров: "Но нелепости, недоразумения и преднамеренные гнусности в отношении Президента в средствах массовой информации заставили меня изменить мое намерение".
Уже начало "дневника" порождает ряд недоуменных вопросов, ответы на которые лежат только в плоскости признания его фальсифицированного характера. Записи, в соответствии с версией, изложенной в предисловии, начинаются 21 августа на даче Президента СССР "Заря". "Видимо, пора писать хронику событий, — констатирует Черняев. — Кроме меня никто не напишет. А я оказался свидетелем поворота истории". Из дальнейшего текста видно, что эта запись могла быть сделана, по крайней мере, в первые десять часов 21 августа, поскольку автор далее приводит сообщение "Маяка" в 10 часов 21 августа о событиях ночи с 20 на 21 августа. Из последующего видно, что текст "дневника" за 19–21 августа представляет собой фактически мемуарную запись 21 августа, что не может не показаться подозрительным. Во-первых, этот краткосрочный мемуарный налет никак не стыкуется с признанием самим автором исторической значимости переживаемого им времени как "поворота истории". Совершенно очевидно, что такое представление должно было появиться у него не 21, а, по меньшей мере, вечером 19 августа. Во-вторых, сам автор в предисловии прямо признается в своей "привычке вести дневник". Оба эти обстоятельства уже заставляют подозревать, что перед нами — не тот подлинный дневник, который, конечно же, велся Черняевым в Форосе, а его позднейшая переработка.
Следы этой переработки можно обнаружить при медленном и углубленном чтении "дневника". Уже в самом начале этого документа встречается фраза, указывающая на пропуск текста подлинного дневника Черняева. Говоря о подготовке речи Горбачева при намечавшемся подписании текста Союзного договора, автор замечает: "Он ее несколько раз переиначивал…" Употребление обезличенного местоимения "он" применительно к Горбачеву, который до этого прямо не упоминался, показывает, что в подлинном тексте дневника Черняев до этой записи по меньшей мере один раз прямо упоминал Горбачева.
На следующий пропуск подлинного текста указывает эпизод встречи Горбачева с представителями ГКЧП. Пересказав основные требования путчистов в интерпретации Горбачева, Черняев далее приводит следующую фразу своего шефа: "Вы затеяли государственный переворот. То, что вы хотите сделать, — с этим комитетом и т. п. — антиконституционно и противозаконно". Первое упоминание в данном контексте Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП), без каких-либо предварительных пояснений о его создании, составе, функциях (что совершенно немыслимо для автора, осознающего историческую значимость происходящего), также подтверждает, что в подлинном дневнике Черняева о нем говорилось специально.
Умилительно, но от этого отнюдь не правдиво, звучит заключительная запись о беседе Горбачева с представителями ГКЧП. Рассказав о требованиях путчистов и твердой позиции Горбачева в отношении их предложений, Черняев далее неожиданно пишет: "С тем они и уехали". Вполне возможна такая запись в подлинном тексте. Однако она приобретает какой-либо смысл только в случае подробной реакции двух ведущих переговоры сторон на изложенные позиции, ибо, с чем уехали путчисты, из "дневника" совершенно неясно. Ясно, что в подлинном тексте дневника этот эпизод зафиксирован более подробно, ибо он — ключевой в понимании последующих событий.
Следующий эпизод, зафиксированный в "дневнике" после восемнадцати часов 21 августа и относящийся к событиям после одиннадцати часов 20 августа, вновь неопровержимо показывает существенный пропуск текста подлинного дневника. Эпизод повествует о том, как через референта секретариата Президента СССР О.В.Ланину Черняев планировал передать пленку с записью обращения Горбачева в связи с его изоляцией известному журналисту В.И.Бовину через его жену. "Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще на подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и К°", — записал якобы Черняев. Окончившаяся полным провалом пресс-конференция путчистов, состоявшаяся вечером 19 августа, была одним из выдающихся событий трех августовских дней. Представить себе, что она осталась вне внимания узников Фороса, просто невозможно и потому, что они имели возможность слушать радио, и, самое главное, потому, что сам Черняев не мог обойти в своих записях это событие, упомянув его только мимоходом, в контексте совсем другого, узкофоросского эпизода. Немыслимо представить, что, даже в случае мемуарного характера записей, Черняев проигнорировал бы это событие, ибо оно было прямо связано с главной интригой путча — изоляцией Горбачева.
В документе, опубликованном Черняевым под названием "дневник", легко обнаруживаются и позднейшие вставки, немыслимые для записей 21 августа и в последующие дни и, безусловно, отсутствующие в подлинном дневнике. К первой из таких позднейших вставок относится вставка о Генералове. Рассказывая о приезде к Горбачеву 18 августа путчистов, Черняев перечисляет сопровождавших их лиц, упоминая в том числе Плеханова и его "зама" Генералова. Уточнение должности Генералова в документе, запечетлевающем исторически значимые события, совершенно не укладывается в логику черняевской хроники. Эта логика еще больше нарушается его рассказом о своем давнем и хорошем знакомстве с Генераловым по поездкам за границу с Горбачевым — "он обычно руководил безопасностью Президента там…", — уточнил вдруг автора "дневника". Такое большое внимание второстепенному лицу, оставленному путчистами всего лишь для организации блокады Президента и его окружения, объясняется только одним: фигура Генералова и приведенный им рассказ о технике блокады должны были, само собой, развеять все подозрения, которые появились после путча относительно искусственной самоизоляции Горбачева.
Характерен также следующий эпизод, показывающий позднейший, экстраполяционный характер "дневника". Горбачев пересказывает Черняеву свой разговор с путчистами 18 августа. В числе присутствующих находился незнакомый Президенту высокий генерал в очках, наиболее активно и жестко предлагавший ему согласиться на организацию ГКЧП. "Генерал, — по свидетельству Горбачева, записанному Черняевым — стал мне доказывать, что они "обеспечат", чтобы того не случилось. Я ему: "Извините, т. Варенников, не помню Вашего имени-отчества". Тот: "Валентин Иванович". — "Так вот: Валентин Иванович, общество — это не батальон"". Вполне возможно, что Горбачев не знал имени и отчества Варенникова. Но появление столь несущественной детали в дневниковой записи от 21 августа кажется немыслимой для человека, фиксирующего исторически значимое событие. Зато такая позднейшая интерполяция легко объяснима: она представляла собой попытку этой деталью дистанцировать Горбачева от одного из активных участников путча.
Можно было бы привести еще не один пример, с одной стороны, изъятий текста из подлинного дневника, а с другой — позднейших интерполяций якобы подлинных записей трех форосских дней. Но и приведенных достаточно, чтобы сделать главный вывод: опубликованный в "Известиях" Черняевым текст его "дневника" представляет собой фальсифицированный материал. Он изобилует многочисленными несущественными деталями, заставляющими читателя недоуменно пожимать плечами в адрес автора, оказавшегося свидетелем исторических событий, прекрасно понимающего это и в то же время со скоморошьими ужимками наблюдающего за неестественным для женщин выпирающим "комочком" видеоленты в брюках одной из форосских затворниц или открывающего для себя в одном из охранников Горбачева "симпатичного красавца". В то же время о настоящих событиях, разговорах, составлявших подлинную интригу или часть форосской интриги, равно как и в целом трех августовских дней, "дневник" умалчивает[368].
Не стоит строго судить его автора в последнем случае: тайна или часть тайны августовского путча принадлежит истории, и автор вправе был оставить ее будущим временам. Известинский же текст "дневника" Черняева — всего-навсего лишь обычный пропагандистский прием, призванный отвести подозрения от Горбачева в его причастности к путчу, о его знании хотя бы в общем плане вынашивавшейся идеи чрезвычайного положения. Не стоит и в этом случае быть слишком строгим в осуждении Черняева. Посоветуем ему лишь сохранить для будущего свой подлинный дневник.
