Иса Гусейнов - Судный день
Но ты должен знать, шейх, что ни у меня, ни у тебя, ни у Мираншаха нет полномочий трогать его. По велению шахиншаха он будет казнен в Нахичевани в виду крепости Алинджа, и, значит, до смертного своего часа будет пребывать во власти повелителя, который и назначит ему род казни. Что же касается его мюридов, то тебе известно, шейх, что сам шахиншах не поднимет на них меча. Я тоже не подниму на них руки, шейх. Потому, что они тоже говорят от имени бога! Чистосердечно признаюсь, что я плохо разбираюсь, где правоверный, а где еретик. Но ты божий человек, я знал это еще тогда, когда, ты исцелял больных в Малхаме, и поэтому, обезоружив всех своих подданных, я передам тебе оружие, и ты собственноручно вооружишь отряд, стоящий в твоей резиденции. Доведи до конца религиозную распрю и не упрекай меня за невмешательство в это дело!
Ибрагим видел, как напрягаются лиловые прожилки на мертвенно-бледном костистом лице шейха. Со слов своих ученых и вельмож, с которыми Ибрагим часто беседовал в покое уединения, он знал, что шейх Азам, раздав черные хирги своих мюридов хабаргирам Тимура, кровопийцам с батганами в руках, возмутил шемахинцев и потерял их доверие. Новоявленные мюриды шейха, облаченные официальной властью, ходили по ночам по кварталам аснафа, хватали певцов, певших газели Найми и Насими, обыскивали дома и, найдя белую хиргу и деревянный меч, истязали свои жертвы ржавыми гвоздями и заставляли отцов пить кровь сыновей, а братьев - кровь братьев. Поэтому в среде аснафа этих людей называли черными мюридами, а их главу, шейха Азама, Миргазабом - палачом. Шейх Малхама, исцелявший больные души, умер в утробе новоявленного шейха-палача, и нет надежд на воскрешение, так говорили в среде аснафа, и так со слов их передавали шаху его вельможи и ученые.
Но, увидев возбуждение шейха Азама, Ибрагим насторожился: а не проснулся ли в палаче-миргазабе малхамский шейх-исцелитель? Может быть, шейха возмутило откровенное лицемерие, с каким Ибрагим сказал, что не может разобраться, где правоверный, а где еретик? Или то, что Ибрагим, оговорив свое невмешательство, умывает руки и всю ответственность за кровопролитие перекладывает на плечи садраддина? Раздираемый догадками и соображениями, Ибрагим твердо решил добиться согласия шейха на свое предложение, а в случае несогласия он обвинит его, как тогда, в темнице, при освобождении послов Фазлуллаха, скажет: "Если ты, стоя на страже религии и веры, допустил распространение хуруфизма, а теперь сам же отказываешься разгромить неверных, то кто ты, шейх? Кто ты на деле?" - и сломит.
Но шах зря беспокоился. Ни одно из его предположений не подтвердилось. Услышав из уст шаха: "...я передам тебе оружие, и ты собственноручно вооружишь отряд... Доведи до конца религиозную распрю..." - шейх с напрягшимся лицом воздел глаза к своду шатра и взволнованным криком возблагодарил всевышнего. Потом он просил шаха уведомить его, когда и каким образом заполучит оружие.
Ибрагим, озабоченный общей подготовкой дела, частностей пока не продумал. И, поразмыслив, сказал, провожая шейха к выходу:
- Ты знаешь, шейх, что я никогда не терял осторожности и не допускал непродуманных действий, когда называлось имя всевышнего. Люди, надевшие на себя хирги религии и различных сект, не подвластны мне. Поэтому пусть служители мечети сами снесут тебе в резиденцию все оружие.
Пятым человеком, призванным в шатер пред очи шаха, был принц Гёвхаршах.
Выпроводив шейха Азама и расхаживая в глубине шатра, пытаясь предвидением определить, как все произойдет из задуманного им дела и сумеет ли он вернуть доверие Тимура и одновременно не потерять его у хуруфитов, Ибрагим не заметил, как принц Гёвхаршах вошел в шатер и встал в ожидании.
Увидев же стройного красавца-сына перед собой, шах обнял его и прижал к груди.
- Гёвхар мой! Палачу все ведомо, Гёвхар мой - сказал он.
Обняв сына за шею, он сел и, усадив его рядом, начал рассказывать обо всем, что произошло в стане Тимура, все подробности короткой и бесславной встречи.
- Проклятый палач и меня сделает палачом, Гёвхар мой! - заключил он рассказ о встрече в Шабранском стане, об отпущенном ему трехдневном сроке и, не раскрывая смысла зловещей фразы, переключился на другое... - Ты не можешь более оставаться в Шемахе, Гёвхар мой! - сказал он. - По выходе из шатра, ты немедленно отправишься в Дербент и возглавишь армию. И в случае войны с Тохтамышем, проявив отвагу, докажешь свою верность эмиру Тимуру.
Странная тишина воцарилась после этих слов в шатре. Ибрагим подметил в глазах сына едва уловимую, от него унаследованную всепонимающую усмешку, но поостерегся спросить об ее причинах. Он знал доподлинно, что если не удалить Гевхаршаха из Шемахи на эти два роковых дня, то принц, верующий в Фазла и его Царство справедливости с центром в Тебризе, открыто выступит против погромщиков и тем загубит свою голову и корону отца.. Поэтому Ибрагим и не стал разъяснять своих слов о палаче, который и его сделает палачом, подготовив этим почву для будущего оправдания перед сыном.
Гёвхаршах посмотрел на отца с глубоким спокойствием, так странно противоречащим волнению шаха.
- Дела мои пошли вверх тормашками, шах мой! - сказал он все с той же тонкой и горькой усмешкой. - Во имя служения другу я должен доказать свою верность врагу.
Встав, без позволения он вышел из шатра.
Всеведающий Ибрагим не знал, что сразу же по выходе из шатра состоится встреча Гевхаршаха с гаджи Фиридуном; и самый дорогой его сердцу человек, прежде чем направиться в Дербент, съездит в военную крепость - стан своих багадуров - и препоручит им свое условие служения Хакку, а именно: держать под надзором отряд в Шемахе; другой же верный слуга, возвеличенный и посаженный им правителем Баку, гаджи Фиридун, выедет под Шемаху, чтобы встретить Фазла и лринять повод его коня, и, встретив вместо него Насими, поведает ему обо всем и будет умолять Хакка изыскать выход из создавшегося положения.
Когда Насими, обратившись к гасидам, сказал: "Дайте коня! Мне надобно ехать пред лицо Дива!" - то и гасидам, и бывшему тут Дервишу Гаджи показалось, что они ослышались, очень уж непредвиденным и попросту невозможным показалось им это дервишество. Вернувшись ранней весной из Нахичевани, мовлана Махмуд предупредил дервиша Фааду, который, по повелению Фазла, отвечал за сохранность рыцарей символического меча, о том, что намаз в армии стал крайне опасен, потому что по указу шейха Береке, кроме караульных войск, стан сторожат и люди дервиши Асира и, проверяя, всех, будь то купец, священнослужитель или странник, ведут подозрительных в шатер шейха Береке или его сеидов. Если подозреваемый докажет свою лояльность, отпускают; если ж нет, заклеймив его словом "хуруфит", протыкают ему тело ржавыми гвоздями и посыпают раны солью до тех пор, пока не умрет в муках. Как же в таких условиях возможно дервишество всем известного Насими в армию, да еще пред очи самого Дива?
Гасиды не хотели и не могли поверить в это. Всю ночь, не смыкая глаз, они скакали, сопровождая Насими, высекая искры из-под копыт своих коней, а утром, став у последнего родника на шемахинско-шабранской дороге, развели костер, разогрели окаменевшие чуреки и вяленое мясо и сели за трапезу. И тогда поверенный Фазла среди гасидов, дервиш Фаада, не сдержался и задал вопрос, волновавший всех:
- Ты в самом деле решил идти к Диву, Сеид? Это же безумие!
Насими стоял, устремив взгляд на перевал, за которым был вражеский стан, и водил огненной головешкой по щекам и подбородку; полумесяцы его бровей дрожали мелкой дрожью. Мюриды имели обыкновение легкими прикосновениями огня освобождаться от усталости, горестей, боли и смятения и, изгоняя их из себя, успокаивались. Сеид же, как показалось гасидам, не изгонял, а наполнял свое тело огнем и, отзываясь на эти прикосновения дрожью, все более распрямлялся и напрягался. Непостижимой загадкой было для гасидов бессмысленное самопожертвование человека, который так доказательно опроверг бессмысленность самопожертвования мюридов и отвратил их от него. Теперь же, получив от Дервиша Гаджи сведения о ста тысячах голов и трехдневном сроке, вместо того чтобы остаться с мюридами и предпринять что-то для их спасения, он сам идет на бессмысленную гибель и не считает нужным ответить на вполне законный вопрос поверенного Фазла дервиша Фаады. Гасиды смотрели на Насими с явным осуждением. Но Насими отнюдь не был безучастен ни к вопросу Фаады, ни к осуждающим взглядам гасидов.
Семь лет назад, получив хиргу на ритуальном меджлисе, он прочитал газель, воспевающую священную одежду мужей-героев, и участники меджлиса посоветовали изменить одну строку в той газели: "Муки холода облегчает эта бабочка", ибо, по их мнению, строка эта, в особенности же слово "холод", низводит священное одеяние в вещь для прикрытия тела. Один лишь Фазл был иного мнения: "Сын мой, Сеид Али, сказал не "холод", а "муки холода", а это значит, что он разумеет огонь любви в сердцах мюридов, надевающих мою хиргу".
