С. Папков - Сталинский террор в Сибири. 1928-1941
Эти данные относятся только к тем делам, которые проходили через краевой суд. Остается неизвестным, однако, число арестов и казней, произведенных управлением НКВД Красноярска.
Террор менял свои формы. Один за другим сменялись и его исполнители. Но незыблемым оставалась власть НКВД. Постоянная угроза и страх, распространяемые повсюду этим ведомством, неограниченные возможности уничтожения кого бы то ни было превращали в фикцию любые попытки установить даже самый осторожный контроль за судьбой граждан, попавших в сети НКВД. Несмотря на высокие постановления, прокуроры «знали свое место» и не пытались всерьез вмешиваться в работу «органов». Чаще всего их просто не подпускали к проверке следственных дел. Военный прокурор Салатов откровенно признавал:
«Надзор за органами НКВД в военной прокуратуре Томской железной дороги сводится главным образом к даче санкций на арест.
…по существу, надзора в подлинном смысле этого слова прокуратура не осуществляет.
…как правило, прокуратура под разными предлогами отстраняется от участия в делах в процессе их расследования»{422}.
В январе 1941 года краевой прокурор Красноярска Дорогов сообщал лишь о «первых шагах, предпринятых прокуратурой в деле практического участия в следствии…»{423}.
Оставаясь по-прежнему за гранью ответственности, работники НКВД действовали так, как подсказывал старый опыт.
Арестованных «врагов народа» вскоре вновь стали избивать, мучить, невзирая на последствия завершившейся чистки. Это делалось на совершенно «законных» основаниях, установленных лично Сталиным.
В январе 1939 года всем секретарям обкомов и начальникам УНКВД была разослана сталинская шифровка, в которой давалось указание не препятствовать применению пыток «в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников». Сталин пояснял, что «на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими… но этим нисколько не опорочивается самый метод, поскольку он правильно применяется на практике»{424}.
Сталинские указания были немедленно доведены до сведения палачей. Когда в Новосибирском УНКВД в апреле 1939 года был поднят шум по поводу «несвойственных методов», выступивший секретарь обкома Г. Борков почти дословно повторил директиву вождя:
«…Насчет несвойственных методов… Мы от них и сейчас не отказываемся. Что за псевдоморализм, когда иностранные разведки к нашим братьям применяют пытки, издевательства, а мы — должны быть гуманны. Надо знать к кому применять репрессии и как их применять, но, повторяю, — это крайняя мера, репрессии надо применять, когда все другие меры использованы. А вы применяли повально, без всяких ограничений…»{425}.
Возможно, некоторые «чекисты» в своих «методах» заходили слишком далеко или факты истязаний получали излишнюю огласку, поэтому в ряде случаев власти могли официально «отреагировать» на «извращения законности». В октябре 1940 года бюро Новосибирского обкома разбирало дело трех следователей НКВД, которые избивали арестованных, причем один из следователей был уличен в проведении пыток, находясь в состоянии опьянения, и в краже вещей арестантов{426}. Разбирательство привело к тому, что истязателей отстранили от следственной работы{427}.
Аппарат НКВД и его обширная агентурная сеть контролировали практически все сферы жизни и деятельности общества — поставки сырья на предприятия и сенокос в колхозах, учебный процесс в институтах и личную жизнь граждан. Систематическое тайное наблюдение велось не только за каждым ответственным лицом, но и за большинством взрослого населения вообще, превращая таким образом любого человека в потенциальную жертву. Все, вплоть до самых сложных производственных, технологических процессов, было предметом политики, а, следовательно — объектом внимания НКВД. В Новосибирский обком ВКП(б) в 1940 г. поступали подробнейшие справки «чекистов» о «превышениях стандарта зольности углей на шахтах Прокопьевского рудника», о «срывах планов погрузки угля и графиков подачи порожняка», о «ходе весеннего сева» и масса других меморандумов того же свойства.
Аппарат НКВД был не просто составной частью созданной структуры управления, он исполнял роль одного из основных ее двигателей.
Все последующие изменения в карательной политике Сталина были связаны с положением в экономической сфере. Советско-финская война зимой 1939–1940 года обнажила многие слабости хозяйственной системы. Проблемы заключались в низкой эффективности труда на государственных предприятиях, в колхозах и совхозах, в хроническом дефиците многих видов товаров и низком качестве выпускаемой продукции. В условиях неотвратимо надвигавшегося военного конфликта с Германией экономические трудности приобретали особую остроту. Необходимо было принимать срочные меры, и режим стал «завинчивать гайки» посредством ужесточения антирабочего законодательства.
Летом 1940 г. последовал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня «О переходе на 8-ми часовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений»{428}.
Через месяц, 17 июля, объявляется Указ о запрещении самовольного ухода с работы трактористов и комбайнеров, работающих в МТС.
На основании этих двух документов в стране была развернута кампания судебных преследований сотен тысяч рабочих, крестьян и служащих советских учреждений. Указы предусматривали две основные меры наказания: за прогул — 6 месяцев исправительно-трудовых работ; за опоздание на работу, превышающее 20 минут, и за самовольный уход с работы — до 4 месяцев тюремного заключения.
Первые недели осуществления Указов показали, что руководители заводов и фабрик не приняли программы преследований рабочих так, как этого желал Сталин. Поэтому в июле 1940 года Пленум ЦК ВКП(б) обвинил представителей государства в «преступном бездействии» и потребовал ужесточить обращение с рабочими. Решение Пленума выражалось типичным сталинским языком:
«Прокуратура, на которую Указ возложил прямые обязанности карать летунов и прогульщиков, работает недопустимо плохо.
…Многие директора предприятий вместо того, чтобы полностью использовать предоставленную им власть и не бояться насаждать дисциплину, хотя бы путем применения репрессий, либеральничают с прогульщиками и дезорганизаторами производства, уклоняются от отдачи их под суд и фактически не насаждают дисциплину, а только болтают о ней.
Пленум ЦК осуждает такое поведение директоров и считает, что за установление твердой дисциплины на предприятии отвечает прежде всего директор, так как он является хозяином дела…»{429}.
После этого поступление дел в суды на «нарушителей дисциплины» резко увеличилось. Практика применения Указов, чудовищная по природе самого сталинского законодательства, с первых же дней породила бесчисленные злоупотребления. Под угрозой отдания под суд рабочих заставляли выполнять тяжелую или непосильную работу, отказывали в увольнении, отпусках, запрещали отлучаться с работы в случаях острой необходимости.
На полную мощь была включена судебная машина. В Новосибирской области во второй половине 1940 года по Указу ют 26 июня суды приговаривали к тюремному заключению или исправительным работам в среднем по 8–9 тысяч человек в месяц, в Красноярском крае — по 3 тысячи.
Очень много было осуждено молодых рабочих. Бывший заключенный И. Картель, отбывавший срок в мариинских лагерях в 1940 году, в своих воспоминаниях описывает такой эпизод:
«…Утром как-то, перед раздачей баланды, один з/к сообщает:
— Вражат пригнали.
— Каких вражат?
— Нарушителей. Разлагателей трудовой дисциплины, которые подрывают социализм. Да много, — наверное, целый эшелон.
И правда — по лагерю шатались без дела группы подростков, мальчишки и девчонки в вольной домашней одежде. Подумалось: 8-классников или 7-классников учителя привезли сюда на экскурсию и оставили без присмотра. Подростки борются, подбрасывают вместо мяча шапки, а девчонки, взявшись за руки, поют модную тогда песню Ник. Богословского из нового кинофильма..
Узнаем: все из Ленинграда, по новому Указу об ответственности за опоздание на работу… Но они оставались детьми… беззаботно, как в школьный обеденный перерыв, резвились в лагере. Они даже не замечали ни колючей проволоки, ни настороженного взгляда часового на вышке.
Потом их пытались впрячь в работу, заставляли крутить колеса, тянуть нити. Но где им, детям, сравняться со взрослыми! Как только уставали руки, они плевали на все — на угрозы бригадира, на строгое предупреждение начальников, — уходили в свою компанию.
