Михаил Шевердин - Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
Странные чувства бродили в душе Зуфара. Он верил и не верил словам Эусена Карадашлы. Неужели война? Горечь и ярость теснили его грудь. Он смотрел на детское своей наивностью и страшное своей дикостью зрелище. Сном казались ему и темно-красные языки пламени, такие темные, будто от них падали на песок черные тени, и фантастические в своих громоздких меховых папахах калтаманы, и круговорот движения вокруг костра бесконечной вереницы словно вырезанных из ночной тьмы фигур, и то, что они делали. Шагая мимо ямы, каждый калтаман громогласно и смачно плевал в яму. Все прошли и плюнули. Тогда, подталкивая друг друга, приблизились к яме сардары. Плевали в яму они с чрезвычайной серьезностью. Один Сеид Батур непочтительно пискнул: "Какая большая плевательница!" - и так у него забавно получилось, что в толпе послышались смешки.
Ахунды прочитали молитву, и яму засыпали при потухающем свете костра.
Главари медленно разошлись по юртам ужинать. Ушел куда-то и Джаббар.
Зуфар остался один и побрел прочь от белой юрты. Его почти тотчас окликнули. Тени огромных шапок от неярко горевшего костра прыгали на песке. Несколько джигитов ели прямо из чугунного котла казанкебаб. Вкусно пахло жареным мясом.
- Эй, чтец, - позвал его один из ужинающих, - ты устал колотить языком... Садись... Поешь!
Есть очень хотелось, и приглашение пришлось как нельзя кстати.
- Наверно, трудно читать? - спросил с полным ртом тот же джигит. Первый раз такое в пустыне слушали. Мудреные речи слушали. И мы, туркмены, слушали, и кони, и наши верблюды, и наши ишаки, а? Сколько буковок, крючочков, точечек да закорючек... Однако до смысла добраться - все равно что искать у яйца рукоятку. Ты большой домулла, наверно. Где столько поповской мудрости набрался?
- А сам ты откуда? - спросил Зуфар.
- А мы из Эошана, что на речке Теджен... с самых низовьев...
- Скотоводы, что ли? Стада имеете?
- Стада? Какие у нас стада... Мы пастухи... байских овец пасем... У бая Ашир Кур Дурды - слыхали про такого? - работаем в пастухах. У него двадцать тысяч овец.
- Откуда у него столько? Советская власть разве терпит таких баев?
- А что, Ашир Кур Дурды даром, что ли, кривой? Он хитрюга. Его богатство на земле не лежит. Его богатство ноги с копытцами имеет. На дальние пастбища, куда и дорогу не найдешь, прикажет угнать свое богатство - мы и угоняем... подальше от глаз... Большевики ведь отобрали овец.
- Все-таки отобрали?
- Кто-то из пастухов (кого он уж слишком обидел) пошел и сказал: овцы там-то и там-то. Ну и конфисковали у бая его богатство.
- А вам что за забота? Зачем вы сюда за баем потянулись?
- Бай Ашир Кур Дурды выпил яд обиды, разгневался и объявил аламан большевикам...
- Ну и пусть бы бай воевал. А вы за что кровь свою проливаете? Большевики спуску вашему Дурды не дадут. Да и вас, умников, к стенке поставят...
Сидевший по другую сторону костра пожилой туркмен, понизив голос, сказал:
- Вот ты большевик, а дурак... Кричишь, кричишь, а забыл - и у песка есть уши... Давай сюда поближе да голову ко мне нагни и послушай, что я тебе скажу. Пастухи наши не хотели воевать. Ашир Кур Дурды ныл, просил: "Пошли в аламан! Пошли в аламан!" Словно злой джинн, привязался. Даже уши наши устали от его нытья. Тут приехал из Хорасана один мулла по имени Вали, то ли перс, то ли ференг, и все твердил: "Помогите вашему отцу, Ашир Кур Дурды, он же ваш родовой старейшина, отец и благодетель. Кто не уважает рода, тому смерть". Утопая, муха говорит: "Пусть вода зальет весь мир". А мы плюнули на голову Вали и не пошли в аламан... Да мулла въедливый, как вошь из старого одеяла. Работать он маленький, а говорить, вроде тебя, - большой. Ашир Кур Дурды объявил: "Можете, проклятые, в аламан не ходить. Пойдут ваши кони". И отобрал у нас коней. Вот мы и бегаем теперь за кривым нашим баем, чтобы наши кони не пропали.
Совсем тихо он добавил:
- Все думаем: не случится ли такой случай, чтобы коней обратно взять... Только у Ашир Кур Дурды хоть один глаз, а смотрит за сто. Пятьдесят, когда спит, закрывает, а пятьдесят бодрствуют...
Зуфар обрадовался. Он встретил своих. Он напряженно думал.
- Эй, сынок!
Кто-то окликнул его. Напротив на пороге юрты сидел старый Эусен Карадашлы один.
- Вы слушали? - испугался Зуфар.
- Что из того?.. Мало ли слышали на веку мои уши, сынок. Много есть путей. Ты идешь одним, я иду другим. Они третьим. Кто знает правду? Кто прожил восемьдесят восемь лет, как я, соскучился. Кто прожил восемьдесят восемь лет, знает хорошо, что случилось вчера, прежде... И даже тот, кто прожил восемьдесят восемь лет, не знает, что случится завтра. Вот ты нес меня по солончаку на спине, а знал ли ты, что я встану между твоими убийцами и тобой? Смерть - слепая верблюдица, кого ударит ногой - убьет. А другого попытается ударить и промахнется... Ты молод, ты зелен, а не боишься смерти. Ты ненавидишь и делаешь добро... Я твой враг, а ты со мной поступил, как с отцом. Ты разжег погасший светильник. Ох, кто ты? Кто вы, большевики? Ты не боишься, а того, кто боится, быстрее настигает стрела смерти... А теперь иди. Старику трудно думать. На старые плечи молодую голову не посадишь. О, если бы мне твою голову, сынок... Да поздно...
Ночь прошла тихо. Уже ковш Железного Казана - Большой Медведицы повернулся совсем вокруг своей оси, когда Зуфар заснул под хрупанье сухой соломы на зубах коней. Он спал как убитый.
Проснулся Зуфар оттого, что кто-то тряс его за плечо. С трудом он понял, что его будит Джаббар и кричит ему в ухо:
- Они ушли... Все ушли.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Разлученной с водой утке
покоя в барханах нет.
Н а с ы р Х о с р о в
Вода! Вода!
Наверно, Зуфар заплакал бы, если бы смог... Горло ему перехватило и в уголках глаз защипало, но слез не было. Пустыня и солнце иссушили его тело. Караванная тропа Серахс - Хаурбе издревле называется дорогой Аримана. Это самая плохая тропа на всем пространстве Маври Хазара, страны туркмен, лежащей между Хазарским, или Каспийским, морем и Аму-Дарьей. О персидском злом духе Аримане давно позабыли на берегах Аму-Дарьи, но в Пальварте, неподалеку от переправы Хаурбе, живут потомки арабов, завоевателей, которые горячий ветер Каракумов называют и до сих пор Дыханием Аримана, а Аму-Дарью по-старинному - Оксусом. Так и говорят: "Вода жизни из Оксуса зальет огненное горло Аримана". Об Аримане и Оксусе слышал от своей бабушки и Зуфар. И сейчас, радуясь, что живым выбрался из Каракумов, он сказал вслух: "Из пламенной глотки Аримана..." Ему хотелось плакать от радости, когда с вершины бархана он вдруг увидел дерево внизу, у его подошвы... Настоящее дерево, правда с искореженным стволом, искривленными ветвями, но с ярко-зелеными, живыми листочками. Первое дерево за сорокадневный путь по пескам. Не надо смеяться над людьми, которые плачут и смеются, увидев в пустыне первое деревце...
Зуфар стоял на гребне тридцатиметрового бархана и смотрел с него на зеленое дерево, на расстилающуюся прямо перед ними невообразимо яркую и чистую зелень пальвартских полей и садов, на широчайшую гладь мутной Аму-Дарьи. Прохладная струя речного ветра проскальзывала временами сквозь сухой зной песков. Сколько воды! Только человек пустыни так ценит, так понимает воду. В тесных оазисах люди задыхаются без воды. Доля поливной воды - "бир су" - в пустыне измеряется днем по тени от воткнутой в землю жерди, а ночью по движению звезд. В иных местах зажигают жгут из крученого хлопка, засунутый в щели глинобитного дувала. Сгорает жгут, и кончается "бир су"...
Джаббар ибн-Салман не понял, что говорил Зуфар об Аримане. Откуда дикарь пастух знает об Аримане?..
Араб без движения лежал на песке внизу, когда до него донесся возглас: "Вода! Вода!" Эти слова подстегнули его, и он вполз на бархан и тоже увидел воды Аму и зелень деревьев. Он смотрел перед собой воспаленным взглядом. Серыми высохшими губами шептал: "Мираж... Все мираж..."
Но и сады Пальварта, и воды Аму-Дарьи ничуть не походили на мираж. Опыт Зуфара, его знание пустыни спасли Ибн-Салмана от гибели в песках Каракумов. Он знал это, но не желал признать. Полжизни он провел в пустыне, но смотрел на пустыню как на врага. Зуфар знал, что пустыня для человека - мать, суровая, порой жестокая, но родная, кормящая мать. Она поит его водой своих соленых колодцев, она согревает его огнем костров из сухой колючки, она кормит его мясом овец, она одевает его в верблюжью шерсть. Тысячи и тысячи людей живут в пустыне, и не знают другой жизни, и радуются, что живут в пустыне. Истый сын пустыни не заблудится в барханах, не падет духом, не побоится зноя, не умрет от жажды... Ибн-Салман не был сыном пустыни. К такому убеждению пришел Зуфар. Ибн-Салман имел крепкие мышцы, непреклонную волю. Но для него пустыня была не матерью, а врагом.
Если бы не Зуфар, он не дошел бы до Аму-Дарьи, он погиб бы от жажды. Если бы не Зуфар, он умер бы безропотно по ту сторону последнего бархана, у его подножия, в ста шагах от первого дерева Пальвартского оазиса и первого протекающего тут арыка с мутной, но такой живой водой Аму-Дарьи... Если бы Зуфар тогда не закричал на вершине бархана "Вода! Вода!", Джаббар так и остался бы лежать на раскаленном песке, намотав поводья на руку вырывавшегося благородного своего, но вконец измученного коня. Так бы он и лежал и смотрел на крутой песчаный подъем и не знал бы, что за этой горой песка течет море воды, море жизни. Умер бы он, погиб бы его конь, который настолько обессилел, что не мог сдвинуть с места своего полумертвого хозяина, сколько ни тянул повод... Но какова воля жизни у человека! Едва до ушей Джаббара донесся с верхушки бархана слабый вопль "Вода!", он, шатаясь, встал и поплелся вверх.
