Михаил Геллер - Машина и винтики. История формирования советского человека
Использование русского национализма в системе советской идеологии чревато опасностью ее превращения в национал-социализм. Среди советских идеологов есть немало сторонников такой трансформации, однако, их крепко держат на цепи, хотя иногда цепь удлиняют настолько, что становится возможным публиковать тексты, которые по ненависти к другим народам ни в чем не уступают нацистским.
Для определения «излишеств» в восхвалении русского национализма при определении рамок, ограничивающих возможности пропаганды нацистских идей, используется термин «антиисторизм». Любопытно, что заимствован этот термин у нацистских философов, воевавших с Декартом. который обвинялся в «антиисторической пустоте», рационализме и индивидуализме. «Антиисторизмом» объявляется увлечение русским национализмом, которое приводит к забывчивости того факта, что «область национальных отношений… в такой многонациональной стране как наша — одна из самых сложных а общественной жизни». В 1972 г. советский историк, доброжелательно описав многочисленные проявления русского национализма в политической и художественной литературе, напомнил, что в ответ, усиливается «местный национализм»: грузины восхваляют свою царицу Тамар, украинский писатель Иван Билык «в стремлении как можно больше прославить мифического киевского князя Богдана Гатило договорился до того, что объявил, будто под этим именем выступал вождь гуннов Атилла», казахи идеализируют руководителя войны с русскими в девятнадцатом веке Кенесары Касымова. В 1984 году — под почти идентичным заголовком: «В борьбе с антиисторизмом» — «Правда» возвращается к теме, вновь и вновь напоминая об опасности «ответной реакции» местных национализмов, о «реваншистах ФРГ, которые выступают с велико-германскими амбициями», о «сионистах, которые видят в евреях, живущих в любой части земного шара, представителей мифической всемирной еврейской нации».
Важное место в советской мифологии принадлежит мифу монолита, единства. Он — один из главных элементов легитимности советского государства, советского лагеря, мирового коммунистического движения. Основанные на единственно правильной науке — марксизме-ленинизме, познавшие законы исторического процесса государство, лагерь, движение — всегда правы. Каждая трещина в монолите, сомнение в правильности направления, уклон — подрывают основу основ системы. Миф монолита — одна из причин, ограничивающих излишества русского национализма, исповедуемого некоторыми советскими идеологами.
Конфликт между многонациональностью советского государства и мифом монолита-единства преодолевается путем утверждения одновременно концепции «всенародного государства» («фольксгемайншафт») и «русского народа», как модели, как первого среди равных. В двойственности и противоречивости концепций — угроза монолиту. Необходимость мифа монолита, как формы легитимности власти, объясняет острую напряженность национальных отношений во всех коммунистических странах. Причем не только в многонациональной Югославии или Китае, но также в Польше, где национальные меньшинства составляют ничтожное меньшинство населения, в Болгарии, отрицающей существование македонцев, во Вьетнаме, где ведется борьба с китайцами, в Кампучии, где ненавидят вьетнамцев, в Румынии, где преследуют венгров, на Кубе, где отстранены от власти «черные».
Миф монолита-единства определяет принципиальную не возможность для коммунистов вступать в прочные союзы с другими партиями. Единственный опыт партии Ленина (включение в правительство левых эсеров) продолжался шесть месяцев. В Западной Европе попытки включения коммунистов в правительство неизменно заканчивались неудачей: не имея достаточно сил для того, чтобы проглотить «союзников», коммунисты уходили, либо изгонялись, когда их претензии начинали превышать их легальные возможности
В числе функций мифа монолита поставка врагов: все те, кто подрывает единство, грозит его нарушить, имеет потенциальную возможность это сделать — объявляются врагами. Одновременно, каждый враг представляется нарушителем единства, врагом монолита. Превращение единства в миф превращает врага в понятие мифическое, иррациональное. Решение разрешить евреям выезд из Советского Союза, принятое в начале 70-х годов, — одна из самых удачных акций советских мифотворцев. В стране, в которой никто не имеет права выехать, группа, обладающая этим правом, становится врагом, посягнувшим на «единство», «монолит», даже если выезд — позднее — станет невозможным, даже если не все захотят выехать. Иррациональность врага объясняет успех «теории заговоров», лежащей в основе советской внешней и внутренней политики. От заговора империалистов, ЦРУ, до всемирного еврейского заговора, до заговора масонов, приобретшего особую популярность в начале 80-х годов в связи с поисками «объяснений» покушения на папу и раскрытием «ложи Джелли» в Италии — все «заговоры» воспринимаются, как атаки на миф монолита-единства, как вызов истине, объясняющей мир и творящей нового человека.
Миф монолита включает миф врага, стремящегося разрушить единство, и оправдывает как единственную возможность — войну против всех, кто угрожает монолиту, мешает превращению планеты в единую, единственно правильную систему. Ожесточенная, непрекращающаяся война неизбежно закончится победой, ибо «коммунизм неизбежен». Эманацией мифологического монолитного Государства являются непогрешимые, всемогущие и всезнающие «органы» — гиперболическая Рука.[18] Самым удачным в литературе воплощением мифологического характера советского государства следует считать роман Эдгара Рис Бэрроуза «Тарзан Триумфующий», в котором повествуется как Сталин, мифический Вождь мифической советской России, посылает агента ОГПУ в джунгли с приказом убить популярнейшую мифологическую фигуру двадцатого века — Тарзана. Встреча двух мифов кончается торжеством короля джунглей. Автор романа мог бы закончить его пророчеством: Тарзан жил, Тарзан жив, Тарзан будет жить. Но счастливый конец бывает только в романах.
Основные мифы советской мифологии представляют собой фундамент тоталитарного государства. Гитлеровская триада — одно государство, один народ, один фюрер — остается советской триадой: одна партия, одно государство, один — советский! — народ.
Мифы представляют собой звенья магического кольца, в котором рождается, живет и умирает советский человек. Мифы утопии, всенародного государства, монолита, неизбежности победы коммунизма, отчуждая, извращая чувства и мысли, минируют выходы из магического кольца: национализм становится инструментом сооружения могучей державы; религия, прежде всего это касается религий с высокой степенью церковной организации, превращается в проводника господствующей идеологии; семья, членом которой стало государство, перестает быть убежищем от коллектива. Лешек Колаковский очень точно подметил, что советское государство борется с религией не потому, что это атеистическое государство, а потому, что это — тоталитарное государство.
Клаус Менерт, один из редких иностранцев, путешествовавших по советской республике в начале 30-х годов, хорошо знал русский язык. Его свидетельство об атмосфере периода первой пятилетки интересно и тем, что беседуя с русской молодежью, с «элитой страны», как он подчеркивает, немецкий журналист не переставал думать о событиях, происходивших у него на родине. Он не переставал примерять советский эксперимент к возможностям Германии: «в глазах советской молодежи два элемента «социалистический» и «национальный» сливаются воедино…» Восторженный вывод Клауса Менерта выражен элементарно просто: революция «элиминировала небольшой — по сравнению с общей численностью нации — класс, класс-паразит, к тому же в значительной степени дегенерировавший», в результате уже в 1932 г. «понятия «я» и «мое» отброшены в Советском Союзе в пользу «мы» и «наше», «родилась новая концепция мира, в котором вопрос личного счастья и удовлетворения перестал играть роль», в частности «для русской молодежи проблема религии исчезла». Короче говоря: «Генеральная линия стала общепринятой истиной».
Клаус Менерт верил в то, что писал и был убежден, что все в СССР верят так же, как и он. В это самое время Борис Пастернак в письме Андрею Белому ужасался, что «фантасмагории» Достоевского и Белого «превзойдены действительностью», что невозможно понять «что двойник, что подлинник». Но у немецкого журналиста были основания верить, ибо он встречал людей веривших в то, что они сделали, в то, что они делали и собирались сделать.
Смерть Сталина отделяет «эпоху веры» от последовавшего периода разброда, сомнений, диссидентского бурления и возвращения в русло «сложившегося», «зрелого», «развитого» социализма, в русло «социально однородного общества», где утверждена «целостность эталонных взглядов». Но в процессе преодоления сомнений, возникших в результате смерти Отца и Учителя, были утеряны юношеская вера, молодежный энтузиазм, так восхищавший иностранных визитеров в 30-е годы, возродившиеся в годы войны.
