Сергей Сергеев-Ценский - Свидание (Преображение России - 17)
Матийцев с минуту помолчал, глядя куда-то мимо Тани, и затем сказал с теплотой душевной:
- Эх, Коля, Коля! Коля Худолей!.. Какой был парень, - кремень! Гимназист, юноша был, а как глубоко понял жизнь! И как ясно разглядел свою в ней, в этой жизни, дорогу - вот что меня в нем удивило.
- Худолей?.. Николай Иванович, может быть? Вы не помните его отчества?
- И помнить не могу, так как он не сказал. А что? Вот вы сказали Николай Худолей. Разве вы знали такого?
- Николай... Иванович, кажется... Ну да, Иванович. Такого я видел... то есть даже у него на приеме был. Но, может быть, однофамилец?.. И вы ведь говорили, он гимназист был в тринадцатом году, а этот... Тому, значит, сколько же может быть, по-вашему, лет... лет тридцать с чем-то...
- Да, тридцать... с небольшим...
- Ну, а этот уже седой, голова седая... Лицо, пожалуй, моложавое еще, а голова совершенно седая...
- Худолей в Москве? - радостно изумился Матийцев.
- Да ведь, может быть, это не ваш, а какой-нибудь однофамилец, - махнул в его сторону кистью руки Леня.
- Или родственник, - добавила Таня.
- Кабы родственник, - оживился Матийцев. - Через родственника и самого-то Колю отыскать можно бы.
- Попытка, конечно, не пытка, - согласился Леня. - Служебный телефон у этого Худолея, разумеется, есть, - если он только остался в Москве, - в абонентной книге найти можно, только в учреждениях теперь кого же найдешь? Впрочем, может быть, есть и домашний.
- Давайте искать, - поднялся Матийцев. - Кстати, ведь имя и отчество в абонентной книге должны быть, - хотя бы инициалы.
- Посмотрим, - равнодушно сказал Леня. Телефон в квартире Лени стоял на столе в передней, а толстая в желтом переплете книга абонентов висела на стене над ним. Матийцев энергично принялся листать книгу. Наконец, торжественно оповестил:
- Ну вот, видите, Леонид Михайлович, видите, есть! Есть Худолей Эн И!
- Вполне может быть, конечно, что и племянник, и дядя - оба Николаи, но может быть дядя и Никодим, и Никандр, и Никанор, и даже Никтопилион, наконец, - старался держаться полного беспристрастия Леня, но Матийцев уже взялся за трубку, набрал номер телефона не служебного, а домашнего.
Сочтя неудобным для себя слушать разговор Матийцева с Худолеем, Леня плотно притворил дверь и ушел из передней и только тут, оставшись с глазу на глаз с Таней, обнял ее и сказал:
- Повезло-таки тебе найти своего Даутова.
- Вечером мама получит от него телеграмму, - отозвалась на это Таня и, подняв на мужа глаза, добавила: - Если только не будет уже поздно...
Леня понял ее и сказал:
- Молния, - значит, через какой-нибудь час получит.
Таня прижалась головой к его локтю и прошелестела, как бы извиняясь перед матерью:
- Давно бы я могла его найти, если бы знала, что он теперь уже не Даутов!
А в это время из передней доносился до них даже через дверь голос Матийцева, излишне громкий:
- Ну вот, ну вот, а мне тут сказали, что вы старичок, седенький, лет за пятьдесят.
Леня прислушался и тихо заметил:
- Кажется, случилась сегодня еще одна находка. Ты слышишь, Таня, Александр Петрович уже говорит ему свой адрес и номер телефона.
Минуты через две Матийцев вышел к ним с яркими глазами на улыбающемся во всю ширь лице.
- Вот видите, как все иногда просто бывает в жизни. Оказалось, ваш Худолей и есть тот самый Коля, гимназист, мой крестный отец, и меня хоть и не сразу, все-таки припомнил, и лет ему столько, сколько быть должно тридцать пять, а поседел он еще во время гражданской войны. Значит, пришлось побывать в переплетах жизни. - И, уже переменив тон, оживленно предложил: Вот что, друзья мои: завтра - воскресенье, значит, выходной. Придет ко мне в гостиницу он, Николай Иванович, приходите-ка и вы оба, а? У меня и пообедаем все вместе. Идет?
Таня поглядела на него пытливо, вспомнит ли он теперь, собираясь уходить от них, о той, кому послал телеграмму, и ей сразу показалось неоспоримо добрым знаком, когда он, точно поняв ее взгляд, добавил:
- Кстати, вы мне, Таня, покажете ответную телеграмму вашей мамы.
"А если телеграммы никакой не будет", - подумала Таня, но сказала оживленно и радостно, обращаясь к Лене:
- Пойдем, а?
- Ну что ж, еще раз встретимся с Худолеем, - согласился Леня, и только после этого Таня с большой верой в свои слова сказала Матийцеву:
- И телеграмму от мамы непременно вам принесу!
Однако после ухода Матийцева ей стало как-то тоскливо, она убрала со стола, помогая няне; испуганно перекладывала потом книги на этажерке, пытаясь отвлечься; возилась с Галей и ее куклой, а какое-то ревнивое чувство рисовало перед ней лицо Матийцева там, на улице, когда она сказала ему, кто она такая, и то же лицо, каким она видела его только что, когда нашелся этот самый Худолей. Как сияло теперь это лицо! Гораздо, гораздо больше было в нем радости, - так решила про себя Таня, и это казалось ей горькой обидой, - не за себя, за мать. Еще утром в этот день они с Леней наметили в семь часов вечера идти в театр на новый спектакль, но не пошли: тревога Тани передалась и Лене. Около одиннадцати они уже укладывались спать, но тут раздался звонок у двери.
- Что? - спросила с замиранием сердца Таня.
- Телеграмма Слесаревой, - ответили ей за дверью, и Таня поняла, что это ей от матери, - значит, она жива. В телеграмме было всего несколько слов, но каких слов!
"Милая Таня, ты сделала меня счастливой, здоровой. Передай мой сердечный привет товарищу Даутову".
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Удача, как говорится, окрыляет. Если бы Таня не боялась разбудить свою маленькую дочку, она кружилась бы по комнатам. Долго не могла она уснуть, но встала утром деятельной и веселой.
- Вот так день оказался вчера! - говорила она няне. - То шли себе дни один за другим, как им полагается, и ничего особенного не случалось, а то вдруг сразу две находки.
- Оторвите вчерашнее число да спрячьте на память, - посоветовала няня, кивнув на стенной календарь.
- И правда ведь! Как же это я! - вскрикнула Таня; проворно оторвала листок с числом, прочитала все, что на нем было написано (о происхождении жизни на земле от угольной кислоты), и спрятала в свой письменный стол, который был значительно меньших размеров, чем стол Лени, обычно заваленный книгами так, что на нем и чернильницу трудно было найти. (Впрочем, Леня всегда говорил, что у него на столе строжайший порядок, и очень боялся, чтобы няня с Галей не завели на его столе порядок свой.)
Даже и пыль с книг он стирал няниной тряпкой сам. У него был набор слесарных инструментов, и рядом со столом стоял станок, и за починку каждой машины в доме, включая сюда и пишущую, всегда брался он сам, правил сам и свою бритву, не доверяя этого тонкого дела никакому точильщику. Уже в первом часу дня, что показалось Лене чересчур рано, позвонил Матийцев, сказал, что ждет их. А Тане не терпелось показать ему ответную телеграмму, и она сказала тут же:
- Ну что ж, пройдем до гостиницы пешочком, да от нас и недалеко, - не стоит лезть в трамвай.
И хотя Леня, занятый какими-то подсчетами, ничего не ответил ей, тотчас же начала одеваться. День выдался солнечный, тихий и не очень морозный: большой термометр на стене дома показывал всего шесть градусов. Леня не мог не делать больших шагов, и Таня, как всегда при таких обстоятельствах, удерживала его за рукав и спрашивала:
- Куда же ты несешься так? Дай ответ!
На что Леня отвечал:
- Иду, как, говорят, в начале этого века москвичи ходили, а ты "мчишься"!
Возбуждение не покидало Таню, и все на улице, которая вела их к гостинице, - от домов, блестевших на солнце, до лиц всех решительно встречных, - казалось ей радостным. Суетливо, точно в вагон трамвая, входила она в лифт, чтобы подняться на седьмой этаж. Но искать комнату Матийцева им не пришлось: Александр Петрович ожидал их у полуоткрытой входной двери.
- Вот телеграмма мамы. Вам сердечный привет! - сразу сообщила Таня и на слове "сердечный" сделала такое ударение, как будто это было совершенно исключительное по редкости слово, и в то же время как бы прижалась глазами вплотную к лицу Матийцева, стараясь не пропустить ни одной самой малейшей черточки его выражения.
- Очень хорошо. Я очень рад, очень, - бормотал вполголоса Матийцев, перечитывая телеграмму.
- А болезнь вашей мамы, это, должно быть, была просто усталость, а? И кроме того, ведь она все время одна там, хотя и в Крыму... где теперь и снегу-то никакого нет...
И неподдельную теплоту в лице Матийцева и непритворную участливость в его словах увидела и вобрала в себя Таня, и радостно было ей чувствовать его заботу и о ней, когда он снимал с нее шубку и устраивал ее на вешалке. Но гораздо больше этого обрадовало ее то, что он телеграмму не возвратил ей, а спрятал в карман пиджака. Сделал ли он так по забывчивости, машинально, или сознательно, так как это был ответ на его молнию, Таня не думала об этом: она тут же решила, что иначе он бы и сделать не мог: верни ей этот серенький листочек, он обидел бы и ее и маму.
