Пер Лагерквист - Пилигрим в море
Куда держали они путь?
Этого он не знал. Знал ли это кто-нибудь из них? Когда они, оставив позади надежную гавань, легли на курс, казалось, будто они плывут по направлению ветра, в зависимости от того, куда лучше плыть судну. Так, по крайней мере, представлялось ему, долговязому, худощавому, стоявшему дальше всех на носу и глядевшему на бескрайние водные просторы, на это море, бесконечно простиравшееся пред ним во все стороны, словно нет ему конца-краю, словно есть на свете одно лишь море.
Святое море...
Без определенной цели, без какой-либо цели вообще...
Одно лишь море... Святое море...
С правого борта показалось трехмачтовое судно, потерпевшее кораблекрушение, выброшенное на риф, ужасно накренившееся, весь остов опрокинут. Верно, судно потерпело крушение во время яростной ночной бури и превратилось в развалину. Место это было опасно и пользовалось дурной славой - далеко в открытом море несколько очень мелких, необитаемых островов, а вокруг них - предательские подводные камни. Не в первый раз случалось здесь кораблекрушение.
Они изменили курс, чтобы подойти к останкам корабля.
Удалось спастись экипажу или нет - неизвестно, но он, вероятно, покинул корабль. Казалось, больших надежд на то, что корабельщикам удалось справиться с волнами, нет. Но когда расстояние между суднами уменьшилось, они заметили, что на борту - люди. Их было немного, по-видимому всего несколько человек. Потерпевшие бедствие делали им отчаянные знаки, чтобы их спасли, а когда судно приблизилось, выказали величайшую радость.
Спасители повернули и причалили возле останков корабля, а потерпевшие крушение следили за их ловкими маневрами и живо приветствовали их: 'Добро пожаловать!' Они сбросили вниз переносный трап, и шкипер вскарабкался к ним на борт, а следом за ним также Ферранте, великан и коротышка Джусто. Джованни же и Товий остались на палубе. Взять корабль на абордаж было не так легко из-за сильного волнения на море возле рифа. Но видно было, что корабельщикам это дело чрезвычайно привычно.
Потерпевшие взволнованно рассказали, что с ними приключилось. Когда посреди ночи стряслась беда, спустили шлюпку - и за место в ней началась драка. Очень многие силой, пуская в ход кулаки и громкую ругань, добывали себе место. Увидеть что-либо там в кромешном ночном мраке вряд ли было возможно. Внезапно из черной тьмы обрушилась гигантская волна, и она поглотила переполненную шлюпку и всех тех, кто кричал и дрался, чтобы спасти свою жизнь. Все погибли в один миг, поглощенные морем и тьмой. Остались в живых только те, кому так и не удалось раздобыть места в шлюпке, кто не обладал достаточной силой, чтобы пробиться с кулаками вперед и попасть в нее. И еще капитан, не пожелавший покинуть свой корабль. Но корабельщики в основном покинули его, сумев с помощью своих огромных сильных кулаков раздобыть себе места, да и многие другие тоже. Все, кроме тех, кто находился здесь теперь; по большей части то были мирные купцы, непривычные к таким ужасным событиям и приключениям, как эти. Они не пробивались в шлюпку, да и сил у них на это не было, и теперь они возблагодарили за это Бога, за то, что остались здесь, чтобы погибнуть вместе с останками корабля. Но как раз поэтому не погибли и, терпя великое бедствие, по непостижимой милости Божией были спасены.
Шкипер выслушал рассказ потерпевших с хмурой миной, не выражавшей никакого особого интереса к тому, о чем они так обстоятельно повествовали. Когда же они кончили свой рассказ, он довольно сухо сказал, чтоб они выкладывали денежки, - надо заплатить ему за то, что он их спасет. Иначе он и не подумает этим заниматься.
Они ошеломленно глядели на него и не сделали ни малейшего движения, чтобы исполнить его повеление.
- Вы что, не слышите, что я сказал! - резко повторил он. - Вы, верно, поняли, что я не собираюсь спасать вас даром. Выкладывайте сюда все деньги, какие у вас есть, а также все ценности - словом, все, что у вас есть! Да побыстрей!
Они стояли пораженные, сначала от удивления, а потом из страха потерять свое имущество. Некоторые, заикаясь, бормотали, что у них ничего нет. Шкипер одарил их презрительной улыбкой и сказал, что это не очень-то похоже на правду - ведь они так хорошо одеты. И ему никогда в жизни не приходилось слышать о купцах, у которых не было бы никакого имущества; насколько ему известно, у них денег куры не клюют. Но он не собирается стоять и дожидаться, пока они выложат денежки. Если они не сделают этого сию же минуту, они и его люди сами займутся ими.
- Вообще-то, - сказал он, обернувшись к человеку, выглядевшему иначе, чем другие, - мне следует передать и судовую кассу. Сдается мне, ты и есть капитан этого корабля. А вернее говоря, от корабля остались одни останки, и я в полном праве забрать деньги себе. Спускайся вниз и тащи сюда судовую кассу. Слышишь?
Тот, к кому он обращался, был довольно пожилой, седовласый, чуть полноватый, но крепко скроенный человек, с волевым лицом и твердым взглядом честных глаз моряка. Они отнюдь не выражали особого уважения или почтения к повелевавшему ему собрату по ремеслу. Несмотря на это, он, не произнеся ни слова, спустился вниз под палубу, чтобы принести все, что велено.
Меж тем купцы начали вести переговоры о том, как бы им избежать непомерной уплаты. Мол, они, разумеется, желают вознаградить корабельщиков за их труды, за их неоценимую услугу, но в пределах разумного. Сколько им заплатить? Как полагают корабельщики? - спрашивали они, привыкшие к переговорам подобного рода.
Шкипер ответил, что здесь и речи не может идти о какой-либо сделке, здесь дело идет об их жизни. А когда речь идет о жизни, то не платят такую-то и такую-то крупную сумму, а отдают все. Всё. Понятно? Это-то они могут понять, хотя бы один-единственный раз.
Купцы пришли в негодование. Видимо, в душе они просто кипели от ярости и вовсе не собирались мириться с приказом шкипера. Лучше что угодно, да, лучше даже смерть, нежели потеря всего имущества. И если и вправду придется выбирать, если и вправду речь идет о жизни, то их имущество им дороже всего на свете. Разумеется, люди они, как уже говорилось, были мирные, но всему же есть предел. И есть такое, что им дороже жизни, такое, от чего они не собираются отступиться и без чего жизнь, собственно говоря, не имеет для них ни малейшей цены. И если эти подлые вымогатели говорят, что здесь и речи не может быть о каких-либо сделках, то они ответят: здесь дело идет об их купеческой чести. А если корабельщики не желают, как водится, сговориться об умеренной плате за их жизнь, то и они не собираются мириться с подобным оскорблением своего почтенного ремесла. И верно, покажут, что они настоящие мужчины, исполненные чести и отваги в груди, мужи, которые ничем не поступятся, когда речь идет о том, чтобы защитить себя и свое имущество.
Когда они приняли такое решение, из люка на палубу вновь поднялся капитан, но не с судовой кассой, а вооруженный до зубов, и шпагой и ножом, и с оружием для своей команды, которое он быстро раздал и которое его товарищи, не мешкая, столь же быстро схватили и повернули, как могли, против своих так называемых спасателей, которые, как они уже поняли, были не кем иным, как отпетыми бандитами. Миг, и все уже были вовлечены в ужасную рукопашную схватку на покатой палубе, потому что корабельщики с пиратского судна тотчас вытащили спрятанное под платьем оружие и пустили его в ход. Шкипер отдавал краткие, решительные приказания, звучавшие как удар кнутом, и подстрекал великана и Ферранте вмешиваться то тут то там, то так то эдак в эту совершенно стихийную битву, в которой он сам, на удивление, не принимал никакого дальнейшего участия, но своим обычно столь равнодушным взглядом он быстро схватывал все, что происходило, следил за ходом битвы с холодным, невозмутимым спокойствием и отдавал приказания тонким, но чрезвычайно пронзительным голосом.
Ферранте, вообще, едва ли нуждался в каких-либо приказаниях, у него явно были большие навыки и ловкость, когда дело шло о такого рода работе. А его презрительная улыбка свидетельствовала о том, что работа эта доставляет ему радость и удовлетворение. Как ни странно, казалось, что ему куда больше нравится душить свои жертвы, нежели пронзать их шпагой. Словно острыми кровожадными когтями, он хватал их за горло своими длинными волосатыми руками, и, только когда не удавалось задушить, он брался за нож. Длинный узкий нож, острый как игла, который, прежде чем пронзить человека, буквально ослеплял его. Казалось, Ферранте занимался своим мерзким ремеслом ради собственного удовольствия.
Зато неуклюжему, а может, и слегка придурковатому великану нужны были все распоряжения, какие только он мог получить. Он напоминал какого-то вялого недотепу, нуждавшегося в том, чтобы привести его в движение, пустить в ход, но, когда наконец удавалось это сделать, он становился ужасен. Самое трудное заключалось в том, чтобы заставить его разозлиться по-настоящему, заставить преодолеть все его природное добродушие. Он пытался вести себя так, словно он и в самом деле страшно злой, но таким он не был. Это было заметно с самого начала. И еще заметней, что, несмотря на это, шкиперу своим голосом, хлестким, словно удар кнута, удавалось-таки в конце концов заставить его впасть в ярость. И в самом деле это удалось! Когда же это случилось, последствия были ужасны. Ведь он обладал неизмеримой силой. Его громадные кулаки просто сбивали наземь противника, а после этого он набрасывался на него с ножом и ложился на свою жертву, словно огромный, толстый мясник. Смотреть на это было ужасно: глаза у него вылезали на лоб, его учащенное дыхание заставляло широко раскрываться большущий рот с толстыми кроваво-красными губами и пыхтеть. Толстая свиная кожа его лысой головы была совершенно розовой от возбуждения. Справившись со своей жертвой, он ненадолго поднимался на ноги и почти добродушно улыбался всей своей огромной пастью, прежде чем наброситься на очередную жертву.
