Николай Шпанов - В полярные льды за Италией
На коренастом здоровяке, который с нетерпением топчется у края тороса, надет прекрасный брезентовый комбинезон. Брюки на рыжебородом от колена изорваны, в прорехи торчат голые колени, иссине-красные. В большие дыры совершенно истрепанных, клочьями висящих носков торчат темные, местами почти черные пальцы.
Пока уносят рыжебородого, я лезу вокруг тороса в поисках за третьим человеком. Коренастый внимательно следит за мною глазами. По небольшому торосу разбросано скудное хозяйство группы. Изодранное розовое одеяло, несколько обрывков парусины, две каких-то жестянки и маленький походный топор. По склону тороса из совершенно почерневших затрепанных тряпок выложена крупная надпись:
PLEASE FOOD HELP
Льдина имеет всего десять метров в поперечнике. Больше здесь никого нет. Где же может быть третий? Влезаю на вершину тороса, и взгляд упирается прямо в лежащие против носа «Красина», в виде буквы «А», cерые брезентовые брюки. Мое первое движение- броситься туда. Но что-то заставляет меня обернуться к коренастому. Его взгляд вопросительно уставлен на меня. Обращаюсь к нему по-немецки:
— Группа Мальмгрена?
Он молча кивает головой.
Ну, теперь все понятно. Тот самый Мальмгрен, которого официальные донесения Нобиле уже давно похоронили в полярной могиле, стоит передо мной. Уверенно, уставив указательный палец в грудь коренастого, говорю:
— Вы- Мальмгрен?
Но он отрицательно качает головой и на ломаном немецком языке произносит:
— Я- капитан Цаппи.
— А Мальмгрен?
Из сбивчивых его немецко-английских фраз я понимаю одно: Мальмгрен остался далеко на льду, Мальмгрен умер.
— Мальмгрен умер, нет Мальмгрена, Мальмгрен далеко. Здесь коменданты Мариано и Цаппи. Я хочу на корабль. Я хочу есть. Я тринадцать суток не ел…
Держась за плечи осторожно идущих по скользкой стремянке, переброшенной через полынью красинцами, капитан Цаппи идет к «Красину» над бортом которого свесилась решетчатая длинная рука под'емного крана, влекущая на борт носилки с торчащей из них головой Мариано.
***
В залитой электричеством кают-компании, в глубоком бархатном кресле сидит Цаппи. Потемневшее от солнца и холода лицо его расплывается в улыбке. Из-под выгоревших усов и начинающейся у самого рта рыжеватой бороды блестят белые зубы. В опухших синих, точно налившихся от водянки, пальцах огромной руки тонет кофейная чашечка. Медленно, мелкими глотками отпивает он из нее черную жидкость. После каждого глотка недоумевающе взглядывает на окружающих, точно не верит тому, что он здесь, в теплой кают-компании, на твердой палубе закованного в железо корабля. Цаппи медленно, растягивая удовольствие, разжевывает небольшой бисквит, единственное, что разрешил ему дать доктор Средневский.
— Хочу еще. Ради бога, еще один бисквит!
Не дать- невозможно. Новый бисквит только хрустнул в огромных белых зубах. Замечательные зубы. Такие зубы были, вероятно, у первобытных людейширокие, белые, крепкие, точно предназначенные для того, чтобы рвать мясо и дробить кости животных. Крошечный бисквит, исчезающий в этих зубах, анахронизм.
Цаппи медленно цедит слова на ломаном немецко-английском языке. Трудно восстановить из них связный рассказ.
Мариано уже находится во власти доктора Средневского. Антон Владимирович отдал все свое внимание больному Мариано. Мариано очень плох. Антон Владимирович говорит, что больше суток он не мог бы выдержать без медицинской помощи. Мариано не может произнести ни одного слова. Только текущие градом слезы говорят о его страдании, а грустная улыбка, не сходящая с лица, и мягкие движения горячей руки, которой он стремится все время погладить руку врача, — о радости возвращения к жизни. Пальцы ноги Мариано захвачены гангреной.
В лазарет входит Цаппи. Шаркая по палубе обмотанными в обрывки одеял ногами, он устало добирается до клеенчатого дивана и, сразу обмякнув, валится на него. Анатоликус, как нянька, начинает его раздевать. Он стаскивает с ног его обрывки одеял, потом кожаные ботинки, потом две пары чулок. Очередь доходит до брюк. Когда Анатоликус стаскивает верхнюю пару, под ней обнаруживается еще одна пара теплых брюк от комплекта полётного платья. Мы с изумлением смотрим на этот избыток одежды. Цаппи, отвернувшись, тычет пальцем в сторону только что снятой пары и цедит сквозь зубы:
— Мальмгрен.
Мы переглядываемся. Щукин невозмутимо продолжает стаскивать с Цаппи теплую куртку и белье. Из кармана куртки на черную клеенку дивана выкатывается потемневший медный кружок. Карманный компас. Цаппи накрывает компас широкой распухшей ладонью и также, нехотя, цедит сквозь зубы:
— Мальмгрен.
Из снятых брюк Цаппи заботливо вытаскивает часы и сует под подушку. Он готов итти в ванну, но Щукин просит его предварительно снять вторую пару часов, надетую браслетом на левой руке. Цаппи молча снимает часы, сует их под подушку.
У меня в голове длинная очередь вопросов, язык уже ворочается во рту. Но доктор Средневский решительно прекращает поток моего любопытства:
— Если вы будете беспокоить больных, я выставлю вас из лазарета. Им нужен абсолютный покой.
РАССКАЗ ЦАППИ
— Вы просили рассказать про наше путешествие. Хорошо, рассказывать будет Цаппи. Оставьте Мариано. Мариано — больной. Мариано не может говорить. Ему очень трудно. Рассказывать буду я.
Прошло много дней с тех пор, как «Италия» выбросила нас на лед. Мы пытались связаться с землей, но все наши зовы пропадали в эфире, — земля молчала. Мы не знали, почему: плохо ли работает наше радио, или мы просто не слышим земли, но ясно было одно, что с землей связи у нас нет, и мы не знаем: имеют ли люди там, на далекой земле, представление о нашем положении, о том, где мы находимся? У нас были больные. У генерала Нобилепереломаны ноги. Сломана нога у механика Чечиони, сломана левая рука у шведского профессора Мальмгрена. И у меня, Цаппи, сломано ребро. Вот здесь, дайте вашу руку. Видите эту выпуклость? Так срослось сломанное ребро. Все мы очень страдали и главным образом от того, что не знали, как дать о себе знать земле. Вот он, Мариано, предложил отправить на землю людей. В две-три недели люди могли дойти до западного Шпицбергена или, по крайней мере, до Норд-Капа, куда, несомненно, должны были выйти суда нам на помощь и, во всяком случае, пловучая база нашей экспедиции «Читта-ди-Милано». Я поддерживал предложение Мариано. С нами хотел итти радист Бьяджи. Но мы предпочитали иметь спутником офицера и предложили отправиться с нами капитану Вильери.
Однако, Мальмгрен, который уже прежде участвовал в арктических экспедициях, уверил нас, что без его помощи мы едва ли найдем дорогу к земле и едва ли справимся с препятствиями на своем пути. Но Мальмгрен был болен. Он не мог итти со здоровыми, и генерал Нобиле, по-моему, сделал ошибку, все-таки назначив его руководителем нашей партии. Мариано был очень здоров. Я тоже был очень здоров. Больной не может быть начальником здоровых. Но все-таки мы пошли. Нам дали продовольствия на сорок пять суток. Расчет на очень голодную норму- всего триста грамм в сутки. На триста грамм не может жить большой здоровый человек. У нас был с собой только шоколад и пеммикан. Мы не могли даже варить себе из пеммикана похлебку, — не имели спирта, чтобы греть воду. Мы запивали пищу талой водой. С трудом мы продвигались к земле. С самого начала Мальмгрен шел очень плохо. По нескольку раз в день в бессилии он падал на лед. Ценою огромных усилий воли он поднимался на ноги и, скрежеща зубами, продолжал путь. Так не могло долго тянуться. Из-за Мальмгрена мы едва подвигались вперед.
Прошло две недели невероятно тяжелой борьбы с бесконечными льдами, преграждавшими нам путь. Под конец Мальмгрен уже должен был отдыхать перед каждым серьезным препятствием. Легкий мешок был для него непосильной тяжестью. Очень часто мне с Мариано приходилось ему помогать. Я вам говорю, что так не могло продолжаться. Нам казалось, что, идя таким образом, мы никогда не дойдем до земли.
Цаппи умолк и задумчиво уставился через иллюминатор на сверкающие льды, точно желая прочитать в них продолжение своего рассказа. Подумав, он повернулся ко мне, и мне показалось, что он взвешивает: что можно говорить мне и чего нельзя?
— Однажды мы встретились с большим нагромождением торосов у самого края полыньи. Мальмгрен бессильно опустился перед этим препятствием. Так лежал он целый час, не имея сил подняться. Мы с Мариано уже успели перебраться через торос и через полынью, а Мальмгрен только еще поднялся и стал карабкаться на скользкую поверхность ледяного холма. Несколько раз он обрывался, скользил вниз, оставляя на снегу розовые пятна крови. Наконец он добрался до вершины тороса и стал спускаться в сторону полыньи. Мы с Мариано с беспокойством наблюдали: удастся ли ему перескочить полынью? Мы сами были слишком утомлены для того, чтобы притти на помощь Мальмгрену. Силы наши были истощены последним препятствием. Мы могли только наблюдать. И мы увидели, что у Мальмгрена недостаточно сил для того, чтобы справиться со спуском с тороса. Он бессильно скользнул по его крутому склону и полетел прямо в воду. Последним отчаянным усилием ему удалось выбросить свое тело на нашу сторону льдины, но ноги его все же оказались в воде.
