Георгий Метельский - Доленго
- Боже мой, какая честь! - не очень почтительно пробормотал Сераковский.
- Да, честь велика, - без тени улыбки сказал Дубельт. Он помолчал. Разрешите полюбопытствовать, не известны ли вам эти ваши соплеменники? Он раскрыл лежавшую перед ним синюю папку. - Чеховской, Завадский, Эльснен?
Сераковский задумался. Сказать правду? Умолчать? Пожалуй, лучше ни то и ни другое, нужно что-то среднее между тем и другим.
- Только по фамилиям, господин генерал. С этими мальчиками я учился в гимназии, правда, я был на три класса старше их...
- А известно ли вам, что эти "мальчики", - Дубельт едва заметно повысил голос, - перешли австрийскую границу, чтобы участвовать в галицийских беспорядках, в польском мятеже?
- Не имею понятия, господин генерал.
- Странно... Вам ничего не говорил об этом ваш брат Игнатий, когда вы виделись с ним в Житомире?
- Нет, господин генерал.
- Преступников задержали австрийские власти и передали нам. Государь, как всегда, проявил милосердие, и эти инсургенты отделались тем, что направлены рядовыми в Кавказский корпус... А между тем их следовало бы повесить, не правда ли?
- За что? - невольно вырвалось у Сераковского. - За то лишь, что они хотели свободы своему многострадальному народу? Своей отчизне?
- Ну знаете ли!
Услышав гневный возглас, Сераковский спохватился: сказал не то, что можно было здесь говорить, и с опаской посмотрел на Дубельта. Лицо жандармского генерала было сурово, глубокие темные складки на лбу обозначились резче. Он долго молчал, и Сераковскому показалось, что Дубельт придумывает ему кару.
- Я прошу вас забыть о том, что вы только что сказали, - прозвучал наконец голос Дубельта, - равно как забуду об этом и я. Я это сделаю, мой юный друг, только потому, что вижу в вашем лице человека честного и неиспорченного, юношу, которому по самому возрасту своему свойственно заблуждаться. На сегодня я вас больше не задерживаю. Будьте здоровы, сказал он по-французски и протянул руку к колокольчику, чтобы пригласить конвоира.
И снова два дня Сераковского никуда не вызывали. Постепенно он стал привыкать к подневольному положению, к солдату, который по утрам поливал ему на руки из кувшина, к невкусным обедам без ножа и вилки, к решетке на окне и к неторопливым шагам часового у двери, которые то замирали вдали, то приближались.
Чтобы хоть немного отвлечься от мрачных мыслей, он раскрывал окно и смотрел на мощенный булыжником двор и железные ворота, жалобно скрипевшие, когда их открывал дежуривший около входа жандарм. Из окна можно было наблюдать, как вели под конвоем арестованных на допросы - от каземата в главное здание Третьего отделения. Движение во дворе не затихало ни днем, ни ночью - в любое время суток в этом страшном учреждении готовы были принять новых "гостей" с воли.
Сегодня утром, глядя из окна, Сераковский обратил внимание на молодого человека в потрепанном студенческом сюртуке, с черными закинутыми назад волосами, которых давно не касались ножницы парикмахера. Он шел легко, стремительно, и казалось, что, не будь рядом жандарма, давно бы перебежал через этот угрюмый двор. Молодой человек чем-то понравился Сераковскому, и он стал с нетерпением ожидать его возвращения в камеру.
Ждать пришлось долго. Лишь в обед Сераковский вновь увидел в окно студента. Но что с ним произошло? Студент шел, шатаясь, прикладывая ладонь ко лбу.
Теперь Сераковский смог получше рассмотреть его лицо, окаймленное бородкой, невероятно бледное, с открытым высоким лбом и большими глазами. Забыв об осторожности, он просунул руку за решетку, стараясь привлечь внимание студента, и тот заметил, ответил легким движением головы.
- Не положено, ваше благородие, - услышал Сераковский голос часового. - Отойдите от греха подальше.
- Кто этот студент?
- Не можем знать, ваше благородие.
- Его били?
Солдат молча вздохнул в ответ.
Вяло отхлебывая жидкие щи, Сераковский прислушивался к тому, что делалось за дверью. Сначала все было как обычно: раздавались мерные шаги часового, но вскоре к привычным звукам прибавились другие, и Сераковский догадался: ведут избитого студента. Непомерно толстые стены хранили тайну того, что делалось в камерах, в здании почти всегда стояла гнетущая тишина, и, может быть, поэтому шаги в коридоре раздавались особенно отчетливо и гулко. Они затихли совсем рядом, и Сераковский услышал, как захлопнулась дверь. Было похоже, что студента привели в соседнюю камеру.
Постепенно в деле Сераковского накапливалось все больше бумаг протоколов допросов, выписок из архивов Третьего отделения, ответов на запросы, посланные в разные концы империи.
Пришла пора войти к государю с всеподданническим докладом, и Дубельт, забрав бумаги, направился в кабинет шефа жандармов.
Граф Алексей Федорович Орлов, с виду похожий на придворного екатерининских времен, встретил своего помощника благосклонным кивком гордо поднятой головы.
- Добрый день, ваше сиятельство, - почтительно сказал Дубельт.
- Добрый день, мон шер. У вашего превосходительства что-нибудь новое? Экстренное? Невозможно исполнить без меня?
- Да, ваше сиятельство. Дело Сераковского подошло к тому состоянию, когда необходимо сделать выводы.
- Слушаю. - Граф Орлов устало откинулся на спинку стула и прикрыл склеротическими веками глаза.
- В наших делах, ваше сиятельство, уже упоминается Сигизмунд Сераковский, за которым мы вели наблюдение в связи с его письмами к брату Игнатию. В письмах содержались заинтересовавшие цензуру иносказательные выражения, которые, однако, упомянутый Игнатий объяснил столь удовлетворительно, что волынский губернатор решил не давать ход делу.
- Дальше, - сказал Орлов, не открывая глаз.
- Получен ответ от попечителя Санкт-Петербургского учебного округа Мусина-Пушкина.
- Слушаю.
- Он сообщает вашему сиятельству, что, по отзыву инспектора студентов, Сераковский постоянно отличался скромным характером, в разговорах не замечено было образа мыслей предосудительного, напротив, он был более тих и неразговорчив; против начальства оказывал всегда должное почтение, взысканиям не подвергался, и благодаря этому отпуск студенту Сераковскому был дан... Однако он не полагает ни безвредным, ни даже приличным оставлять Сераковского в Санкт-Петербургском университете, потому что взятие его под стражу в Почаеве, где ему вовсе не следовало быть, - Дубельт выделил эти слова голосом, - возбуждает подозрение в действительном намерении его скрыться за границею.
- Полностью согласен с Михаилом Николаевичем, - заметил Орлов, не меняя позы.
- Прямых улик против Сераковского, ваше сиятельство, нет. Возможно даже, что он не совершил противуправительственных действий, но мысли, которые он высказывал во время наших с ним бесед, довольно опасны. Уверен, что, если не принять по отношению к нему должных мер, из него получится бунтовщик.
Вскоре Дубельт снова вызвал Сераковского.
- Поздравляю, мой юный друг, ваши дела идут как нельзя лучше. Не позднее чем послезавтра граф войдет к государю с предложением по вашему делу. Доклад поручено подготовить мне, и я пригласил вас, чтобы посоветоваться относительно испытания - о, поверьте, совершенно легкого! которое вам будет назначено.
Сераковский недоверчиво улыбнулся.
- В вашем учреждении всегда советуются с преступниками, прежде чем вынести им приговор? - спросил он.
- Нет, мой юный друг, далеко не всегда. И не со всеми. Но я, поверьте, питаю к вам отеческие чувства...
- Благодарю вас, генерал, - пробормотал Сераковский.
- Итак, есть три варианта испытания. Первый вариант - перевести вас в Казанский университет, второй - определить на гражданскую службу и третий - определить на службу военную. Выбирайте любой.
- Все это так странно, - сказал Сераковский. - Ну уж ежели вы предлагаете мне сделать выбор, то я бы предпочел университет...
- Прекрасно. Я об этом доложу графу. Я совершенно уверен, что их сиятельство согласится, но все же мы должны предусмотреть и отказ, не правда ли?.. Что же в таком случае? Что вы предпочитаете - быть чиновником или офицером?
- Боже мой, какое это имеет значение!
Десятого мая всеподданнический доклад был закончен. Он начинался с доноса извозчика Крыштана и продолжался подробным изложением допросов, которые снимали с Сераковского.
Одиннадцатого мая граф Орлов подписал доклад и отправил его во дворец на усмотрение Николая I.
Двенадцатого мая российский самодержец, просматривая бумаги, присланные ему из Третьего отделения, обратил внимание на доклад и бегло прочитал его.
"Я лично видел Сераковского, - писалось в докладе, - и он, повторив предо мною прежние показания... При этом я заметил, что Сераковский довольно откровенный молодой человек, но науки не столько принесли ему пользы, сколько запутали его ум".
Царь недовольно поморщился и, пропустив несколько страниц, перешел сразу к заключительной части доклада.
