А Волков - Зодчие
- Благослови, отче, в мыльню с дороги сходить!
- Успеешь! - буркнул Паисий, взвешивая кружку на руке.
Игумен распечатал кружку и высыпал содержимое на рясу, раздвинув колени. Потное, красное лицо его еще больше побагровело от досады, перед ним трудилась медь, и лишь кое-где сиротливо поблескивали серебряные деньги.
- Ты что, окаянный, - возвысил бас игумен, - смеешься? Серебро выудил?
- Освидетельствуй печати, отче! - хладнокровно возразил Ферапонт.
- "Печати"!.. Вы чорта15 из-под семи печатей выкрадете! Пропил? Признавайся!
- Вот те бог, отче!..
- А кто тебя в позапрошлую среду видел в Сосновке в корчме?
- Отец Калина! - ахнул сборщик. В живых злобных глазах его мелькнул испуг.
- То-то, отец Калина! - торжествовал игумен. - За такую провинность в железах заморю... Эй, позвать келаря! На чепь нечестивца, в подвал!
Это было жестокое наказание. При всей своей смелости Ферапонт побледнел; он упал перед игуменом в мягкую пыль двора:
- Прости, отче святой! Бес попутал... Последний раз согрешил... Поставь на каменное дело! Заслужу!..
- Не помилую, не жди! - Игумен ткнул ногой валявшегося монаха.
Убедившись, что просьбы не помогут, Ферапонт встал, выгнул колесом грудь.
- Ну, попомнишь, игумен! - яростно проревел он. - Хрест на пузо навесил - так мыслишь, первый после бога стал? Святых иноков голодом заморил, стяжатель! В монастырь изо всех деревень и жареным и пареным волокут, а вы с келарем всё в город на продажу гоните...
- Когда гоним? Когда? Ты видел? - рассвирепел Паисий.
- А и видел, хоть вы по ночам обозы отправляете...
Мужики бросили работу и прислушивались с удовольствием: перебранка монахов открывала многое, что прежде было тайной. Паисий и Ферапонт, разгорячась, поносили друг друга ругательными словами.
На дворе показались два инока с цепью. Увидев, что его свободе приходит бесславный конец, Ферапонт остервенился, сшиб с ног служку и бросился бежать. Подобрав полы рясы, патлатый, буйный, он несся огромными скачками.
- Держи злодея, держи! - орал игумен.
Встревоженные вороны с неистовым карканьем кружились в воздухе.
- Улю-лю, улю-лю! - озорно кричали и свистели каменщики. Никто из них не тронулся с места.
Монахи погнались за Ферапонтом, а тот проскочил в калитку, грозно подняв пудовый кулак над присевшим от страха привратником, бросился в Великую и огромными саженками поплыл к другому берегу.
Охотников преследовать беглеца не нашлось.
Строители нехотя вернулись к прерванной работе. Надо было поднять наверх тяжелую балку. Ее подцепили канатами, продели канаты в векши16. Начался трудный подъем; огромное бревно медленно ползло вверх.
Зазевавшийся Тишка Верховой споткнулся, канат пополз из его потных рук.
- Ой, смертынька! - раздался тоскливый крик. - Не сдержать!
Под тяжестью балки пополз канат из рук и у других. Бревно поехало с высоты назад. Оно угрожающе накренилось и, казалось, вот-вот рухнет, сокрушая подмостки, калеча и убивая людей.
На подмогу примчались Герасим Щуп и Голован, схватились за веревку. Но равновесие нарушилось, усилия людей не помогали. Поднялся шум:
- Держи! Спущай!
- Подтягивай! Подтяги-и-ва-ай!
- Бежим прочь, ребята!
- Де-е-ержи!..
На подмостки выскочил из недостроенного пролета Илья Большой:
- Криком изба не рубится!
Он схватился за канат. С неимоверной натугой держал он тяжесть, пока мужики не взбежали наверх и не помогли ему. Балку втащили.
Илья, шатаясь, спустился.
- Ноет рука, - признался он.
Келарь Авраам отпустил Илью с наказом завтра явиться пораньше. Тишку Верхового за провинность отпороли солеными розгами так, что он отлеживался две недели. Но Илье это не помогло: он не вышел на работу ни на следующий день, ни через месяц. Невыносимая боль сверлила и днем и ночью правую руку. Потом боль утихла, но рука высохла: плотник повредил сухожилие.
Илья Большой стал калекой, но не пал духом. Работая и учась под старость так же упорно, как смолоду, Илья наловчился и левшой делать кое-какие немудреные поделки. Но слава и цена ему как плотнику упали.
Больно переживал Илья, что не бродить ему больше по лесам с рогатиной, тугим луком и запасом стрел. Всю охотничью страсть отдал мужик рыбной ловле. На вечерней и утренней заре часто сиживал он на берегу Великой, склонившись над удочками...
Глава V
НЕОЖИДАННАЯ УГРОЗА
Прошло несколько месяцев. Когда окончательно выяснилось, что Илья лишился руки, его вызвал игумен.
- Так-то, чадо, - пробасил Паисий, поигрывая нагрудным крестом. Посетил тебя господь, видно, за грехи. Уж ты монастырю не работник, и нам тебя ненадобе. Выселяйся-ка из Выбутина.
- Как выселяться? - бледнея, спросил Илья. - А изба моя? Куда же я денусь?
- Сие - не моя забота. Да ты не печалуйся: бог и птиц небесных питает, а они ни сеют, ни жнут; найдешь и ты приют...
Кое-как упросил Илья игумена оставить его в Выбутине. Настоятель согласился только потому, что Илья был крестьянин непахатный, земельного надела не имел. За это "снисхождение" Илья обязался платить по рублю на год - немалые деньги для крестьянина.
Илья стал делать на продажу корыта, коромысла, кадочки. По вечерам ему помогал сын, и работа спорилась. Раза два в месяц брали лошадь у Егора Дубова и везли наготовленный щепной товар в город, на рынок. Распродавшись, Илья и Андрюша закупали муку, мясо и прочее съестное.
Жизнь стала налаживаться, но спокойствие семьи нарушили новые притязания игумена Паисия.
Илье Большому приказано было вновь явиться к настоятелю и с сыном.
Дородный и краснощекий Паисий утонул в кожаном кресле; ноги его нежились на медвежьей шкуре, подаренной Ильей после удачной охоты. Илья и Андрюша почтительно стояли у порога с шапками в руках.
Не бедно жил Паисий. Просторную игуменскую келью со слюдяными окошками обогревала нарядная изразцовая печь. Лавки устланы коврами. Передний угол уставлен иконами в драгоценных окладах; перед иконами горели толстые восковые свечи. В огромных окованных сундуках хранилось игуменское добро.
- Вот, чадо, - обратился к мальчику Паисий рокочущим басом, - невдолге кончится наше строительство, и твой наставник Герасим покинет сии места. А ты что на мысли держишь?
Голован покраснел и не вымолвил ни слова. Ответил отец:
- У отрока своего ума нет, отче игумен, за него родители думают.
- Сие правильно! - одобрил игумен. - Как же ты полагаешь, Илья? Не смекал о сем? Так вот мое слово: отдал бы Андрея к нам в монастырь. Грамоте он, ведаю, обучен, и житие ему у нас будет беспечальное, легкое... В миру скорбь, забота, в миру грех повсюду ходит, а у нас тишина, у нас все помыслы ко господу. Сладостен труд жизни подвижнической!.. Ну-ка, что на сие ответствуешь?
А сам думал: "Сладостно я пою, аки рыба сирена, про которую в древних баснях повествуется. Будто и не стоило бы мужичье уговаривать, да парень нужный, пользу от него большую можно получить..."
Илья и Андрюша молчали. Опущенные к земле глаза мальчика наполнились слезами. Настоятель пытливо вглядывался в лица отца и сына, стараясь разгадать их мысли. Не дождавшись ответа, снова начал убедительно и мягко:
- Может он у нас изографом17 стать: ведаю, у него на то талант. А у нас дело найдется: ты видел, как лики угодников потемнели. Поновить, ох, как надо поновить святые иконы! И сие есть дело богоугодное. Опять и то, Илья, в толк возьми был ты могутной мужик, а стал калека. Сынок мал, тебя с бабой прокормить не в силах. Да он же к крестьянскому труду и не способен. Вишь, у него голова-то, оборони ее Христос, совсем не по тулову. Где ему мужичьи тяготы снести! Под оконьем с сумой ходить станете... А коли сделаешь по-моему, монастырь всю вашу семью призрит, опекать будем даже и до смерти вашей. И рубль на год за пожилое18, что ты обязался платить, прощу... Решай!
- Убожеством меня, отче, не кори, - угрюмо сказал Илья: - убожество я на вашей же работе заполучил! Кабы я крестьянские избы строил, той беды со мной не случилось бы...
- На всё божья воля, - успокоительно прогудел игумен.
Илья был на этот счет другого мнения, но высказать его не решился: с настоятелем ссориться не приходилось. Выгонит из села - и ступай на все четыре стороны.
- Какова твоя думка, сынок? - ласково обратился Илья к Андрюше.
Долго сдерживаемые слезы покатились из глаз мальчика. Всхлипывая, он прошептал:
- Не знаю, ничего не знаю, тятенька! На твоей я воле...
Илья задумался. Потом поклонился, заговорил тихо:
- Такое дело, отче, одним часом не решается, великое надо размышление. Мне слово сказать, а Андрею целой жизнью за то слово расплачиваться...
Голован благодарно пожал здоровую руку отца. Как ни слабо было пожатие, Илья его почувствовал и понял. И еще решительнее закончил:
- Земно кланяюсь, отче игумен, за великие твои милости! Ответ дам в скорых днях.
Илья и Андрюша поклонились Паисию в ноги, приняли благословение и вышли. Тень досады скользнула по упитанному лицу игумена и исчезла.
