Эдвард Радзинский - Ипатьевская ночь
Утром к поезду подали пролетки. Сидевшим в вагоне четвертого класса запретили выходить. Жильяр и Волков видели из окна, как под моросящим дождем великие княжны сами тащили свои чемоданы, проваливаясь ногами в мокрую грязь. Шествие замыкала Татьяна. Она следила, чтоб другие не отставали. Она чувствовала себя истинно старшей, тащила два чемодана и маленькую собачку.
А потом мимо окон вагона быстро пронес наследника к пролетке дядька Нагорный. Он хотел вернуться, чтобы помочь княжнам нести чемоданы. Но его оттолкнули: они должны нести сами! Нагорный не сдержался и что-то ответил. Ошибся бывший матрос, нельзя грубить этой власти. Нервная эта власть. И самолюбивая. И единственной платой признает теперь – жизнь. Ею платят и за неосторожное слово тоже. Возможно, тот, кому он ответил, и был верх-исетский комиссар Ермаков. Во всяком случае вскоре заберут в ЧК бедного Нагорного.
И в 30-х годах у пионерского костра бывший комиссар товарищ Петр Ермаков расскажет юным пионерам, как он расстрелял «царского холопа – дядьку бывшего наследника».10 мая (продолжение дневника Николая): «Огромная радость была увидеть их снова и обнять после четырехнедельной разлуки и неопределенности. Взаимным расспросам и ответам не было конца, много они, бедные, претерпели нравственного страдания в Тобольске и во время трехдневного пути».
Конец царской свиты
Пока Николай встречал детей, из вагонов вывели «людей» и свиту: Татищева, графиню Гендрикову, Волкова, Седнева, Харитонова, фрейлин, нянечек и прочих. Сажают на пролетки.
Волков потом рассказывал:
«Родионов подошел к вагону:
– Выходите. Сейчас поедем…
Я вышел, взяв с собой большую банку варенья. Но они велели оставить банку. Банки этой я так и не получил». (Сколько же он потерял – и все забыл! А вот про банку варенья помнил.)
Тронулись пролетки. На первой – сам глава Красного Урала Александр Белобородов.
Пролетки ехали по Екатеринбургу. И вскоре наш знакомец Волков увидел высокую колокольню на холме. Подъехали к дому, обнесенному почти до крыши высоким забором. Здесь высадили повара Харитонова и лакея Седнева. Остальных повезли дальше…
Наконец вереница пролеток подъехала к некоему зданию. И тут товарищ Белобородов сошел с пролетки и скомандовал торжественно:
– Открыть ворота и принять арестантов!
– Правду говорят: от тюрьмы да от сумы не зарекайся, – шутил в тюремной конторе бывший генерал-адъютант двора Его Величества граф Татищев, а ныне арестант екатеринбургской тюрьмы.
– А я вот в тюрьме родился благодаря царизму, – сумел продолжить тему бывший электромонтер, а ныне глава Уральского правительства.
Скорее всего, это было иносказание, обычная революционная риторика: дескать, тюрьма родила во мне революционера. Ибо Саша Белобородов благополучно родился в отчем доме. Но осторожным надо быть с подобными фразами.
Белобородов родился в отчем доме. А умереть ему придется в советской тюрьме.Татищев и Волков сидели в одной камере, пока однажды не вызвали графа в контору. Вернулся он счастливый: освободить его надумали и выслать из столицы Урала. И было прощание, и верный царский слуга обнимал верного царского генерала. Надел Татищев свою роскошную шубу – единственное, что осталось от той жизни (ох, не надо носить такие шубы в новое время. В горькую нашу революцию не ходят в таких шубах)… С тех пор никто никогда больше не видел Илью Леонидовича Татищева.
А что же Волков?
Пережил старый слуга своих хозяев: вскоре из одной тюрьмы перевезли его в другую. Когда белые взяли Екатеринбург, он уже сидел в Перми.
Однажды позвали и его из камеры с вещами. Увидел он давних своих знакомцев по Царскому Селу – молодую графиню Гендрикову и старуху Шнейдер. Сделали группу в 11 человек – все из «бывших», и повели их прочь из тюрьмы. Объявили, в пересыльную тюрьму ведут, а потом в Москву отправят.
Ох уж это «в Москву». Мы еще не раз поймем, что оно означало…
Они долго шли, и старуха Шнейдер уже еле передвигала ноги. В руках у нее была корзиночка. Волков взял: в ней были две деревянные ложки и маленькие кусочки хлеба – все имущество учительницы двух императриц.
Прошли город, вышли на тракт. Здесь конвоиры вдруг стали очень вежливы: все предлагали помочь нести чемоданчики. Была ночь, и, видимо, они уже думали о будущем – не хотели в темноте делить добычу. Тут Волков все понял. Он сделал прыжок в темноту и побежал. Вдогонку раздались ленивые выстрелы, а он бежал, бежал… И убежал старый солдат Волков.
А знакомцев его по Царскому – молодую графиню Гендрикову и гофлектрису Екатерину Шнейдер – умертвили. Их трупы потом нашли белые. Очаровательной Настеньке размозжили череп. Убили прикладом – пулю пожалели.10 мая (продолжение дневника Николая): «Из всех прибывших впустили только повара Харитонова и племянника Седнева (мальчика-поваренка. – Э.Р.). До ночи ожидали привоза с вокзала кроватей и нужных вещей. Дочерям пришлось спать на полу. Алексей ночевал на койке Марии. Вечером он, как нарочно, ушиб себе колено, и всю ночь сильно страдал…»
Так в первый же свой день в Ипатьевском доме мальчик слег. Он не встанет до последнего дня.
Между тем Жильяр, камердинер Гиббс, баронесса Буксгевден и Лиза Эрсберг провели ночь в вагоне на запасных путях. (Здесь, в теплушках, собрались тысячи бездомных…) Почему их пощадили? Одних, видимо, спасли немецкие фамилии – все-таки существовал Брестский мир с немцами. Других – Жильяра и Гиббса – иностранное происхождение. Но почему пожалели Теглеву?
Она была в нежных отношениях со швейцарцем. И, видимо, тот, кто пожалел, знал об этом… Мне все кажется, что и это опять – наш «шпион»… Конечно же, он, знавший французский, должен был сдружиться в Тобольске с разговорчивым швейцарцем. И вот решил не разбивать пару… Но полно домыслов.
В теплушке, среди тысяч мешочников, в человеческом месиве живут «остатки двора».
Преданный русскому царю, швейцарец Жильяр все пытается получить разрешение вернуться к Семье. Но ему повторяют:
«В ваших услугах более не нуждаются». Жильяр идет за помощью к английскому консулу. Но консул объясняет, что во имя блага самих же арестованных лучше… ничего не предпринимать. Это излюбленное объяснение иностранцев, когда они боятся вмешиваться в русские дела.
Однажды ночью к их теплушке прицепляют паровоз и вагон с «остатками двора» оттаскивают из Екатеринбурга в Тюмень. Так пошутила с ними Екатеринбургская ЧК.Из дневника: «12 мая… Дети разбирали некоторые свои вещи после невообразимо продолжительного осмотра в комендантской…»
Итак, приехала Семья. Приехали «лекарства». Драгоценности лежали в шкатулках. И еще они были на руках, в ушах, на шеях романовских женщин. Драгоценности, «созданные трудом, потом, кровью…». Теперь их оставалось только отнять. Вернуть в руки народа. С этого момента события стали убыстряться.
«13 мая. Спали отлично, кроме Алексея, боли у него продолжались… Как все последние дни, В. Деревенко приходил осматривать Алексея. Сегодня его сопровождал „черный господин“, в котором мы признали врача…» «Господин», который появился в тот день в комнатах Семьи и в котором «признали врача», был чекист Яков Юровский.
Они («Железной рукой загоним человечество к счастью»)
Этот лозунг висел в Соловецком лагере.
Впоследствии, пытаясь объяснить то нечеловеческое, что произошло в полуподвале Ипатьевского дома, одни станут называть Юровского и товарищей убийцами, садистами. Другие увидят в расстреле Семьи кровавую месть евреев православному царю (месть Голощекина, Юровского; к евреям припишут и Чуцкаева, и Сафарова, и прочих чисто русских). Действительно, так было легче объяснить происшедшее. За зверские погромы, за ежедневное унижение – месть!
Если бы это было так, то (как это ни ужасно писать)… в этом было бы хоть что-то понятное разуму.
Но все было совсем иначе…
«Семья наша страдала меньше от постоянного голода, чем от религиозного фанатизма отца… В праздники и в будни дети обязаны были молиться, и неудивительно, что мой первый активный протест был против религиозных, националистических традиций. Я возненавидел Бога и молитвы, как ненавидел нищету и своих хозяев» – так, умирая в Кремлевской больнице, Юровский напишет в своем последнем письме перед смертью. Да, он возненавидел религию своих отцов и Бога.
Юровский и Голощекин с юности отринули свое еврейство. И служили они совсем другому народу. Народ этот тоже жил по всему миру. И именовался – всемирный пролетариат. Народ Юровского, Никулина, Голощекина, Белобородова, латыша Берзина… «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем», – так гордо писал поэт Владимир Маяковский.
И партия, в которой они состояли, обещала утвердить на всей земле господство этого народа. И тогда должно было наступить долгожданное счастье человечества.
Но произойти это могло только через жестокую борьбу. Вот почему повивальной бабкой истории именовали они кровь и насилие.
