Игорь Фроянов - Уроки Красного Октября
«Почему в Росси произошли подряд три революции? Не говорит ли это о том, что наш народ так и не принял капитализм?»[66] Для нас ответ здесь может быть лишь такой: не принимал, не принимает и не примет!
Таким образом, борьба русских крестьян в ходе революции 1905–1907 гг. против капиталистической частной собственности на землю не позволяет считать эту революцию буржуазной.
Нам могут возразить в том смысле, что целевые установки крестьянства в Первой русской революции – это субъективная сторона процесса. Со стороны же объективной ликвидация помещичьего землевладения и передача земли в распоряжение мелких собственников, каковыми являются крестьяне, распахнули бы двери капитализации деревни. Это могло бы случиться, если бы не сельская община и ее организующая роль в жизни русского крестьянства. Факты свидетельствуют об оживлении деятельности общины в период революции 1905–1907 гг.
Против помещиков крестьяне обычно выступали «всем миром»[67]. Их борьба за свои права привела к «активизации роли сельской общины, от имени которой в большинстве случаев составлялись приговоры, наказы и другие документы, явившиеся результатом революционного правотворчества народных масс»[68]. Община стала решать «больший круг вопросов, чем до революции 1905–1907 гг.»[69].
Неприятие массой крестьян частной собственности на землю, усиление роли общины в деревенской жизни явились бы, в случае победы крестьян в Первой революции, непреодолимой преградой на пути развития буржуазных отношений в сельском хозяйстве.
Это дает веское основание в пользу сомнений относительно буржуазного характера революции 1905–1907 гг. То была, по нашему убеждению, не обезличенная буржуазно-демократическая революция, а русская аграрно-демократическая революция. Русская потому, что основным ее пафосом было отрицание буржуазной частной собственности на землю, проистекающее из миропонимания русских крестьян, а аграрно-демократическая вследствие того, что ее главной движущей силой явилось обездоленное крестьянство, опирающееся в своей борьбе за новое устройство жизни на старые общинные демократические по своей сути устои.
Русская аграрно-демократическая революция не победила. Ее существенным результатом стало отчуждение и недоверие народа не только к власти вообще, но и персонально к власти государя. Вера в царя пошатнулась. Но это не значит, что самодержавие, как писал Л. Троцкий в составленном им и опубликованном 1 декабря 1905 г. манифесте Петроградского Совета рабочих депутатов, «никогда не пользовалось доверием народа»[70]. Напротив, было время, когда народ верил своему царю всем сердцем. И для этого были реальные основания[71]. Лишь в послепетровский период и особенно вслед за несправедливой реформой 19 февраля 1861 г. вера в царя начала заметно угасать, пока вовсе не погасла, что и обернулось падением самодержавной России.
Как явствует из признания Николая II, правительственные круги, «освободив» крестьян в 1861 г., преследовали ту же цель, что и позднее, при проведении столыпинской аграрной реформы. В Высочайшем рескрипте от 19 февраля 1911 г., подготовленном в связи с 50-летием «освобождения» крестьян, читаем: «Я поставил себе целью завершение предуказанной еще в 1861 г. задачи создать из русского крестьянина не только свободного, но и хозяйственно сильного собственника. В сих видах наряду с отменой круговой поруки, сложением выкупных платежей и расширением деятельности Крестьянского Поземельного банка, Я признал благовременным отменить наиболее существенные стеснения в правах крестьян, облегчить их выход из общины, а также переход на хуторское и отрубное хозяйство…»[72]
Вдохновителем и организатором этого «благовременного» решения выступил П. А. Столыпин. Его заслуги перед Россией порой преувеличивали как раньше, так и теперь. Вот пример. Под пером В. В. Шульгина встает величественный образ спасителя России от революционных потрясений. «Освободительное движение» 1905 года, – писал он, – еще и потому не разыгралось в революцию, которая наступила двенадцать лет спустя, что вырождение русского правящего класса тогда не подвинулось так далеко. В нем нашлись еще живые силы, сумевшие использовать народное патриотическое движение, то есть «низовую контрреволюцию» ДО организованного отпора разрушителям и поджигателям России. В частности, нашелся Столыпин – предтеча Муссолини. Столыпин по взглядам был либерал-постепеновец; по чувствам – националист благородной, «пушкинской», складки; по дарованиям и темпераменту – природный «верховный главнокомандующий», хотя он и не носил генеральских погон. Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либеральных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока. Правда, за Столыпина встало меньшинство интеллигенции, но уже с этой поддержкой, а главное, черпая силы в сознании моральной своей правоты, Столыпин раздавил первую русскую революцию»[73].
У современных «демократов» – публицистов, политических и государственных деятелей – вызывают восхищение реформаторские способности Столыпина, в сжатый срок якобы поднявшего сельскохозяйственное производство в России на небывалую высоту. Так, бывший глава российского правительства И. С. Силаев, выступая на внеочередном Съезде народных депутатов РСФСР, коснулся событий 1906–1911 гг., прежде всего предпринятой тогда земельной реформы Столыпина. По Силаеву, эта реформа принесла благо русскому народу, а царское правительство «гарантировало свободу выбора для подавляющего большинства населения России». В результате «за невиданно короткие сроки в 5–6 лет были совершены серьезные изменения в экономической практике в России, и особенно на продовольственном рынке». Подумать только, в 1916 году у России имелось до 900 млн. пудов избытка главнейших хлебов!
В действительности картина была куда более скромной. «Утверждение о том, что производство важнейших видов зерновых в России (1909–1913 гг.) превышало на 28 % соответствующее производство Аргентины, Канады и Америки, вместе взятых, спорно, ибо по данным известного дореволюционного статистика проф. Д. И. Пестржецкого, США собирали в этот период 108 млн. т., тогда как Россия – 75 млн. т. (Пестржецкий Д. И. Около земли. Из курса лекций сельскохозяйственной статистики. Берлин, 1922. С. 47). Конечно, 21 % всей зерновой продукции, приходившейся в то время на долю России, впечатляет. И все же не следует обольщаться объемом валового сбора зерна в России еще и потому, что Россия, в отличие от США, была тогда аграрной страной: 4/5 ее населения проживали в деревне и сами кормили себя. Товарный же хлеб и в 1916 г. поставляли в основном помещичьи и крупные крестьянские хозяйства, применявшие наемный труд.
Констатируя рост производства зерновых в России в этот период, надо иметь в виду, что это произошло не в первую очередь благодаря земельной реформе, а в результате «внешних» обстоятельств – хороших урожаев при благоприятных погодных условиях в течение ряда лет. Верно и то, что Россия продавала зерно на внешнем рынке, но часто по принципу «не доедим, но вывезем».
Теперь о 900 млн. пудов избыточного хлеба в России в 1916 г. Если не представлять истинной картины, то данный факт действительно может воодушевить: два года войны, 15 млн. тружеников, взятых из деревни на фронт, а в стране хлеба – завались. Не понятно только, почему к лету 1916 г. в 34 губерниях страны действовала карточная система на хлеб и другие продукты питания, а еще в 11 губерниях к ней готовились. Зачем при таком обилии хлеба царское правительство пошло в том же 1916 г. на введение принудительной разверстки хлебных поставок, которая, правда, с треском провалилась. Потребность Петрограда и Москвы в хлебе удовлетворялась лишь на 25 % (саботаж!). С другой стороны, так называемые «излишки» образовались отнюдь не естественным порядком как следствие успехов сельскохозяйственного производства, а в немалой мере искусственно за счет припрятывания хлеба спекулятивными элементами на протяжении нескольких лет. В итоге Февральская революция в Петрограде началась с грозного требования: «Хлеба»!»[74]
В столыпинской реформе Силаев нашел «положительный опыт», использованный при разработке правительством очередной перестройки села, предложенной Съезду народных депутатов.
«Мы не разделяем столь хвалебной оценки деятельности Столыпина как реформатора. С точки зрения конкретного момента она, быть может, достигла преследуемой цели, ослабив революционный накал в стране. Но в плане исторической оценки, причем, как показало время, даже ближайшей, эта деятельность оказалась пагубной для старой России, обострив до крайнего предела противоречия в русской деревне и подготовив таким образки Октябрьскую революцию. «Необходимо помнить, что столыпинская аграрная реформа затевалась не столько из экономических соображений, сколько по политическим мотивам, где грубому принуждению отводилась едва ли не главная роль. Политический союзник Столыпина октябрист М. В. Красовский, выступая в Государственном совете, с циничной прямотой заявил: «Мы стоим за решение принудительное, насильственное, навязанное»[75]. Историк П. Н. Зырянов по этому поводу замечает: «Из авторов и проводников столыпинской реформы, пожалуй, никто с такой откровенностью не говорил о ее насильственном характере. Как и многие деятели «Объединенного дворянства», Красовский не скрывал, что община разрушается прежде всего ради спасения помещичьих имений»[76]. Но Столыпину нужно было разрешить еще одну задачу: создать зажиточную кулацкую прослойку, которая могла бы служить социальной опорой царскому самодержавию[77]. Факт примечательный! Он свидетельствует о том, что в верхах ясно понимали: кредит доверия крестьян к царю почти (если не полностью) исчерпан.
