Робер Фоссье - Люди средневековья
И всё же! Такую зависимость от догмы, когда в любой момент можно всё потерять или всё приобрести, христианин воспринимал довольно болезненно: он искал обходных путей, не слишком афишируя недовольство потенциальным произволом небес. Прежде всего, можно было найти посредников, чтобы смягчить сурового Судию. По мере роста влияния Церкви приобретало популярность поклонение реликвиям, паломничество к святым местам. Как обычно (по крайней мере, в Западной Европе), Церковь умело присваивала объекты корыстного почитания, многие из которых существовали до нее: божка-целителя, чудотворный камень или источник она помещала под эгиду какого-нибудь реально существовавшего или вымышленного святого с репутацией целителя; у каждого святого была своя «специализация», подкрепленная примерами из его жизни или мученичества: один избавлял от сыпи, другой — от лихорадки или боли, и делали они это при помощи чудес, столь вожделенных. Можно даже задаться вопросом, с чем связан такой всплеск побочных культов в XI веке и позднее: нельзя ли увидеть в этом влияние той или иной болезни? Во всяком случае, сотворенные чудеса, о которых охотно сообщают тексты, на сей раз многочисленные, дают представление о целом арсенале самых обычных хворей, и в перечне этом гораздо больше болезней, вызванных недостаточным питанием, чем ран или органических поражений. Что же касается св. девы Марии, чей культ после 1150 года пошел в гору благодаря цистерцианцам, она вмешивалась скорее ради излечения души, чем тела: к ней обращались как к матери, а не как к чудотворцу. Правда, Церковь так и не осмелилась позволить этому культу перерасти в культ матери-богини, христианской Кибелы: Мария — девственница, а следовательно, не могла быть символом плодовитости.
Паломничество и обет — богоугодное дело, радующее монахов. Но будут ли действенными их молитвы? Быть может, стоило обратиться (тайком, само собой разумеется) к силам, владеющим искусством беседы с небесными светилами, что могло иметь лишь нематериальный эффект, или же к тем, кто умел изготовлять снадобья, исходя из инфернальной этиологии? Колдуны и ведьмы сегодня в большом почете у всех историков, претендующих на знакомство с антропологией или социологией, — в самом деле, этот «оборотный мир» очаровывает всех последователей, прямых или нет, Фрейда, Мосса или Леви-Стросса. К тому же бесчисленные процессы, состоявшиеся с XV по XIX век над «владыками темных сил», предоставляют обильный материал для толкований; правда, мы располагаем в основном материалами обвинения. Однако exempta доминиканцев XIII века, разумеется, порицавшие колдунов и ведьм, показывают, что их место в сельском мире было, по крайней мере, признанным и основательным, — это можно сказать о жестикуляционной практике и мануальной терапии, повторяющихся формулах и заклинаниях, обрядах, основанных на целебных свойствах воды или растений. Конечно, забота о теле преобладала над заботой о душе, и Церковь не допускала, чтобы эти обряды извращали волю Господа: следовательно, нужно было осуждать и даже сжигать тех, кто претендовал на то, чтобы подменить Бога, борясь с болезнями, которые тот насылает. При надобности костер для ведьм мог быть оправдан обвинениями в ереси; на самом деле костоправов сжигали чаще, чем шарлатанов.
Роль посредниц между этим черным миром и телесными немощами доминиканские exempta, как и фаблио, отводят женщинам, причем все больше старухам: именно они казались наиболее восприимчивыми к тем практикам, которые долгое время вызывали смех у людей с «научным складом ума» в эпоху, называемую «Новым временем». Однако сегодня использование таких «натуральных средств» под видом «естественной медицины», фитотерапии, средств для омоложения и так далее расцвело пышным цветом: кремы, мази, настои, слабительные, массажи и кинезитерапевтические практики соперничают с «психологической помощью» в специальных кабинетах, до гротескного востребованных нашим обезумевшим «эго». Сюда добавляются даже режимы питания или достоинства тех или иных растений; впрочем, уже со времен средневековья большинство кухонных рецептов можно было найти именно в медицинских трактатах.
Если первое место принадлежало женщинам, поскольку Ева была наполовину ведьмой, а также потому, что любая мать знает, как излечить свое дитя, то мужчины — в большей степени наблюдатели, чем традиционалисты, — привносили опыт, приобретенный во время перегонов домашнего скота или, реже, путешествий. Единственное исключение составляли евреи. Они шли от деревни к деревне, с улицы на улицу, неся с собой мешочки, пузырьки, амулеты; они умели производить анализ мочи, промывать желудки и пускать кровь, накладывать лубки, ставить банки и считать пульс. Эти знания и навыки они накопили в ходе тысячелетних контактов со средиземноморскими или восточными культурами. Они усвоили синтетические гипотезы греко-римской медицины, аналитический опыт индийских и иранских врачевателей и через посредство ислама передавали свои знания от общины к общине; самые ученые переводили Авиценну и Галена и комментировали Константина Африканского; они следовали за Маймонидом, и разъясняли учение Аверроэса; евреи-лекари были скромными кирпичиками науки. Правда, достаточно скоро им пришлось за это поплатиться: коль скоро они знали, коль скоро по всякому поводу спрашивали их совета, их судьба зависела от успехов на этом поприще; в случае неудачи, скажем, перед лицом эпидемии, ее виновниками считали именно их — ведь они разбирались в этом деле.
Чтобы лечить средствами, отличными от «бабушкиных рецептов», необходимо знать и то, как устроено тело человека. Бесполезно ожидать таких познаний от обычных людей: воин перевидал на своем веку немало распоротых животов и кровавых ран, крестьянин имел представление о скелетах животных, которых ему приходилось разделывать, а все женщины были гинекологами, но цельной картины ни у кого не было; возможно, не знали даже о роли сердца или мозга. Об инфекции, то есть о переносчиках болезни, не возникало и смутного представления даже во время эпидемии. Впрочем, такое невежество, побежденное лишь в XIX веке популяризаторами медицины, не было полным, ибо различным терапевтическим средствам все же находили нужное применение — благодаря опыту или, если угодно, интуиции: трепанация, прижигания, вправление вывихов, пластыри, настойки опия, жгуты, банки, обезболивающие средства достигали цели и демонстрировали некоторые точные наблюдения относительно крови, костей, кожи. Правда, часто для этого необходимо было вмешательство physicus, профессионального медика (mire). Врачи уже стали более учеными; им даже удалось добиться, чтобы в один капитулярий 800 года вошел перечень лекарственных растений. Однако долгое время их познания не шли дальше теории гуморов — теории Гиппократа, Галена, Орибазия. Вклад персов — знания о функциональной гармонии организма, о кровообращении, о роли спинного мозга и даже представление о наследственности, которые в конце XII века пришли из Испании и Балеарских островов и были усвоены в Салерно и Монпелье, натолкнулись на церковные запреты — в Труа в 1163 году, в Латеране в 1215 году. Идея вскрывать человеческое тело скальпелем была осуждена и приравнена к «черной магии», хотя разделка трупов животных была не только работой мясника, но средством научного поиска. К какому времени отнести первые аутопсии людей? Были ли это тайные вскрытия тел погребенных в 1190 либо 1230 году в Венеции или тел осужденных, проведенные немного позже в той же Италии? Император Фридрих II, большой любитель различных новшеств, рекомендует их и позволяет заниматься ими на Сицилии в период после 1240 года; позже 1290 года препарирование разрешили в Болонье или в Падуе. Впрочем, разохотившиеся ученые с головой окунулись в радости экспериментальной науки главным образом в Северной Европе, что стоило бы прокомментировать: это Альберт Великий, Неккам, Фома Кантипратанский, Бэкон. Разрыв с эмпиризмом прошлых веков стал новой главой в истории мысли: в XIV–XV веках на свет появится научная медицина. Но что всё это знание дает бедному человеку?
Против человека: «отклонения от нормы»
Завороженные медицинским жаргоном, дающим иллюзию знаний, мы охотно теряем из виду простую болезнь. В нашем дезорганизованном обществе молва диагностирует, например, аллергию на всё и вся, стресс, служащий оправданием любого беспорядка, и мутирующие вирусы, когда специалисты опускают руки. Но в повседневной жизни общий наш удел — насморк, колики, зуд, «прострелы» или головная боль. Мы не рассказываем о них; как же это могли делать люди прошлого, жившие в обществе, еще в большей степени, чем наше, зависимом от превратностей судьбы? «Понос», «кашель», «слабость», «зараза», «горячка» не имеют точного медицинского определения. Врожденные или приобретенные, хронические заболевания не лечили и не обсуждали: инвалиду — посох, глухому — рожок, немому, объясняющемуся жестами, — насмешки. Говоря о слепых, можно с уверенностью сказать, что неяркий свет очага и мерцающий огонь свечи умножали их ряды; но их неловкость вызывала смех, а со времен аметиста Нерона вплоть до лупы Бэкона в XIII веке не появилось ни одного приспособления, которое могло бы облегчить жизнь близоруких.
