Михаил Садовяну - Никоарэ Подкова
Рассмеялся Елисей.
- Не голову отрубить, а торопливость твою.
- Покотило, - хриплым от волнения голосом проговорил дед Петря, хватит с меня и той кары, которую я уже несу. Тебе ведомо, в чем причина моих мучений; из-за них-то я и не вытерпел - бросился очертя голову на такое опасное дело. То тайна моей жизни и мука моя смертная. Ты один ее знаешь, Покотило. Открылся я тебе в горький час тоски, за хмельной чарой, а больше никто о том не ведает.
- И мальчик не знает?
- Не знает, Елисей. За свою любовь ко мне мать Никоарэ и Александру осудила меня на тяжкую муку: пусть не ведают дети ее никогда, что отцом их был простой воин. У каждой души своя боль, друг Елисей. Я поклялся: безмолвны могилы, и я буду нем, как могила.
- Пригожая была баба, и красивым именем нарекли ее, хлопче.
- Не знаю, Елисей. Позабыл я.
- Так я тебе напомню: звали ее Каломфирой, и была она боярыней. Уж лучше бы ей и на свет не родиться - не изнывал бы тогда мой самый лучший друг.
26. ВИДЕНИЕ
Дождь все льет и льет, стучит по крыше. Воет ветер, налетая порывами. Ночь на исходе, скоро займется заря. Обитатели Черной Стены выспались вдосталь и зашевелились: выходят из дому и шлепают по лужам в конюшни подбросить свежего сена в ясли. В хлеву, пережевывая жвачку, дожидаясь, когда их подоят, возлежат на соломенной подстилке грузные коровы. И лишь теперь, когда задвигались люди, забрались наконец в свои конуры псы и спят беззаботно. У вдовых старух-козачек горят свечи. Сестры Митродора и Нимфодора еще не завершили ворожбы - погребения водяного. Сначала они бормотали заклятья, отгоняя его в далекие края, а теперь поют ему тихими голосами отходную.
В этот первый час дня кажется, что время замерло в раздумье. Водяной еще стряхивает капли с длинной своей бороды и кудрей; может, и низверг бы он снова потоки ливня, да сдерживает его угрозы и молитвы благочестивых вдовиц.
- Дождь перестает, - говорят люди, выходя из дому и поглядывая на низко нависшее небо, затянутое тучами. На востоке солнце готовится пронизать мглу золотыми своими копьями.
Вдовицы потушили свечи и прекратили свои жалобные причитания. Но тут приключилась нежданная и непоправимая беда. Оба деда, Елисей и Петря, вышли к колодцу, зачерпнуть полные ведра, разделись по пояс и принялись окатывать друг другу шею, спину, грудь, лицо и руки; они фыркали, отплевывались и разбрызгивали вокруг себя воду, гоготали и крякали от удовольствия... Ах, накличут они опять водяного! Страх вдовых козачек вскорости оправдался: водяной воротился поглядеть, что стряслось в Черной Стене, и опять полил дождь.
После трапезы оба старика в тщательно вычищенной одежде и с прояснившимися лицами прошли по двору под дождем и поднялись по ступенькам крыльца. У порога гетманских хором они долго вытирали ноги о рогожу, топтались и покашливали, потом стали ждать, когда откроется дверь. Дед Петря, более нетерпеливый, подергал щеколду. В дверях показалось дружелюбно улыбающееся лицо Никоарэ, их ученика и гетмана. Они поклонились.
Никоарэ обнял их за плечи, повел в комнату, где стояли кресла и диван. На стенах висели ковры. В красном углу - иконы, а перед ними горела лампада. На столике у окна - письменные принадлежности, листы бумаги, чернила и орлиное перо. У дверей дремал на жердочке сокол. Дьяк Раду подошел и унес его на правой руке.
- Пойду покормлю, - смеясь, сказал он Покотило и Гынжу.
Повинуясь приказу, старики уселись в кресла. Гетман, стоя, смотрел на них. Дед Елисей внимательно разглядывал Никоарэ. Прошлой ночью он не ошибся: потухла радость жизни в хлопце, и взгляд померк от забот.
- Ждал я тебя, дед Елисей. По глазам вижу: с вестями пришел.
- Правда, славный гетман, - ответил старый Покотило. - Хотелось бы, чтоб от моих вестей у тебя прояснилось чело.
- Прояснится иль не прояснится, дед Елисей, но вести у тебя, поди, лучше наших.
- Да у вас дела, гетман, неплохи.
- Оттого что головы остались на плечах?
- Вот именно.
Никоарэ принялся расхаживать по ковру перед стариками, поглядывая украдкой на них.
- Замысел твой, гетман, был хорош с самого начала: завершим сперва все приготовления, соберем силы. А как проведаем по тайности, путями тебе известными, где сейчас главные виновники, захватим Молдову и притащим на твой суд тех бояр, что последовали за пыркэлабом Иримией, - всех притащим, сколько бы их ни осталось в живых. Так, Петря?
Дед не отвечал.
- Прости мне, гетман, вопрос, но хотелось знать, отчего было сделано иначе?
- Не знаю, что и ответить, дорогой мой друг Покотило. Получил дед Петря весть, что предатель Иримия находится в Яссах при дворе вместе со сборщиками дани.
- Государь послушался меня, Покотило, - пробормотал дед Петря. - Пока мы без остановки мчались, я был уверен в удаче. Когда же мы очнулись, я понял ошибку и вину свою.
- Знаю, ты уж говорил мне.
- Нет, я сам виноват, - решительным тоном проговорил Никоарэ, - я нарушил принятый мною же самим порядок.
И он опять беспокойно зашагал по комнате. Дед Елисей с улыбкой следил за ним. Когда Никоарэ остановился, Покотило встал и отдал поклон.
- Рады мы, славный гетман, что ты воротился и теперь с нами. Время еще не упущено для исполнения решений твоей светлости. Или я ошибаюсь?
- Никогда, дед Елисей, не будет поздно, пока я жив.
- Вот и хорошо. Только мы уж не помчимся более очертя голову за этим резвым хлопцем по имени Петря Гынж, а будем мудро следовать установленному нами порядку.
Дед Петря опустился на колени:
- Пусть так и будет, - с обидой простонал он.
Никоарэ наклонился и, подняв его, обнял. Затем оборотился к Покотило и так же крепко обнял его.
- Может, и ошибаюсь я, но, думается, мы сильнее прежнего, - сказал Елисей Покотило со слезами на глазах. - Велит нам взяться за дело отчаянье народа и правда, которой он добивается веками. Помнишь, гетман, что говорил ты на запорожском сходе по возвращении из Молдовы? Не забыли твоих слов ни я, и ни один из наших козаков. Во Вроцлаве я встретился с могилевским другом твоей светлости Тадеушем Копицким. Пока, вижу, ведет он себя достойно, и надеется Тадеуш переправить к нам изрядное количество ратников, прибывающих из Молдовы; он уже получил положенное у Иакова Лубища. Беседуя с Иаковом Философом, узнал я, какие вести принесли ему те купцы, что следуют из Крыма в Очаков, а оттуда в Буджак. Сходятся те вести с моими. Я получаю их иным путем - с рубежей Буджака от людей, живущих с нами в мире и в охотничьем союзе, да от беглецов из Очакова, прибывающих в наши таборы, и от иноков, прошедших все царство измаильтян от Святой горы до Дуная, а от Дуная к нам и дальше - к Киеву. И вот узнал я, что буджакские ногайцы чтят имя Иона Водэ, погибшего из-за вероломства бояр и подлости бейлербея Ахмета и Чигалы. И, может статься, оттого, что простой люд вопиет о наказании убийц, пошли среди буджакских ногайцев слухи, будто и падишаху Амурату не по душе пришлось содеянное Ахметом и за то лишил он его своей любви. Думаю, однако, что братоубийца, подобный Амурату, и пальцем не пошевельнет из-за гибели витязя. Отдалил он от себя бейлербея по иным причинам, и я не удивлюсь, коли слетит голова Ахмета; это заслуженная им кара, нам тогда не придется разыскивать сего посрамившего себя палача. Надо мне еще проверить, действительно ли Чигала прячется в одной из придунайских крепостей; слышал я, будто он схоронился в Исакчее. С дозволения твоей милости и запорожской старшины я бы поехал к Демир Гирею с мирным посольством. Дабы совершить дела наши, как ты решил, твоя светлость, нам нужен мир и с Крымом и с Буджаком: не следует оставлять позади и сбоку ворогов, когда мы двинемся в Молдову. И та страна, куда мы пойдем, не должна быть отдана на разграбление татарским загонам. Думаю, у буджакских ногайцев можно будет узнать истину о Чигале; и в один благословенный день мы доберемся и до него.
Гетман молча слушал, сидя между стариками. Голос деда Елисея Покотило долетал до него как будто издалека, словно тихий молитвенный шопот, ливший в душу яд и тайную радость. День заглядывал в окна сквозь дождевое сито, и в комнате все казалось пепельно-серым. Этот тусклый свет под стать был сумеркам душ человеческих. И так как собеседники сидели лицом к красному углу, то огонек лампады открыл сперва взорам гетмана, а затем и старых воинов венчанную голову, написанную яркими красками на дереве.
То было изображение Иона Водэ; господарский венец на голове его казался кровавым терновым венцом. Гетман получил эту икону от известного во Львове художника Яна Сокола и заплатил за нее через своего банкира Иакова Лубища десять злот. Когда Ян Сокол рисовал это мужественное лицо с гневно насупленными бровями, приемный сын Мати Хариана еще не был господарем Молдовы. Сокол сохранил набросок как воспоминание о друге. А позднее, узнав о мученической кончине славного витязя, он дописал портрет в виде иконы и послал его гетману Подкове, брату воеводы.
