Евгений Тарле - Сочинения — Том II
Нужно сказать, что именно в первые месяцы 1791 г., перед началом стачек, контрреволюционная пропаганда среди рабочих особенно усилилась. «Аристократы не перестают делать попытки поднять народ и особенно наше предместье», — читаем мы в «Journal du faubourg Saint-Antoine» от 3 февраля 1791 г. [46] «Не проходит почти ни одного дня, чтобы нельзя было отметить их маленьких ухищрений, пускаемых в ход безрезультатно. Все углы наших улиц покрыты различными плакатами, которые только и стремятся ввести нас в заблуждение и заставить нас делать глупости». Однако и в 1791 г. эта пропаганда встретила среди рабочих такое же равнодушие, как в 1789–1790 гг. «В нашем предместье, — утверждает тот же орган, — мы не перестаем быть бдительными. Голос свободы раскрыл нам глаза, и теперь уже невозможно нас обмануть; мы все видим, мы каждый день раскрываем предательские интриги наших врагов, и если им суждено торжествовать, то уже не в нашем квартале». Эта газета производит впечатление органа независимого. В ее тоне нельзя уловить ни тайного беспокойства, ни непременного желания побудить рабочих слепо верить властям и, в частности, муниципалитету. Словом эта газета проникнута совсем другим духом, нежели, например, цитированная выше брошюра, написанная поддельно-простонародным языком [47]. В самом деле, для всякого беспристрастного читателя этой брошюры ясно, что ее автор прежде всего снедаем беспокойством, как бы рабочие под влиянием контрреволюционной пропаганды не вышли из повиновения властям, a «Journal du faubourg Saint-Antoine», разоблачая контрреволюционеров, прежде всего заинтересован пользой самих рабочих, как он ее понимает, а вовсе не сохранением среди них дисциплины и послушания властям. Например, пресловутый «победитель Бастилии» Юлен, который еще в августе 1789 г. с такой готовностью предложил свои услуги для удаления рабочих из монмартрской благотворительной мастерской [48], отнюдь не пользуется симпатией и доверием этого органа [49], и вообще его тон вполне самостоятелен. Его симпатии принадлежат самому радикальному крылу периодической печати: Горза, Камиллу Демулену и т. п. Но он ясно видит цель контрреволюционной пропаганды в рабочей среде и взывает к миру и спокойствию: «Нас хотят разъединить, возбудить среди нас беспорядок, чтобы провозгласить старый режим… И мы приглашаем всех патриотических писателей проповедовать мир, согласие и опровергать злокозненные слухи, всюду распространяемые».
«Journal» с радостью отмечает неуспех контрреволюционной пропаганды и параллельно стремление рабочих к самообразованию. «Нас хотят заставить смотреть на вещи с аристократической точки зрения, тогда как мы можем смотреть на них только с патриотической точки зрения… В нашем предместье мы все более стремимся к просвещению, вкус к обществам начинает нами овладевать, и у нас уже есть два общества: одно под названием врагов деспотизма, а другое — друзей прав человека». Прибавим, кстати, что именно это поминаемое здесь «общество друзей прав человека в Сент-Антуанском предместье» предлагало 8 мая 1791 г. повесить на фонаре [50] того самого Клермон-Тоннерра, который, как мы видели, думал снискать популярность раздачей бедным хлеба при посредстве основанного им конституционно-монархического клуба.
Итак, успеха контрреволюционеры не имели, но из приведенных только что фактов ясно, что в январе — феврале 1791 г. они с усиленной энергией вели свою пропаганду среди рабочих. Но вот весной того же года начинаются, как мы видели, обширные стачки: бастуют плотники, бастуют типографские рабочие, бастуют кузнецы, бастуют другие промыслы; отношения между хозяевами и рабочими становятся все более и более озлобленными; они подают друг на друга жалобы, петиции, обвинения всякого рода; со стороны хозяев слышатся раздраженные приглашения проявить строгость, обращаемые то к муниципалитету, то к Национальному собранию; и вот под влиянием этих фактов один за другим разражаются над рабочими, как мы видели, два удара. 14 июня (1791 г.) проходит без всякой оппозиции закон Ле Шапелье, делающий нелегальными какие бы то ни было соглашения и стачки между рабочими и устанавливающий за эти «преступления» строгое наказание, а 16 июня после доклада Ларошфуко-Лианкура закрываются благотворительные мастерские.
Чтобы убедиться, до какой степени власти в это время ожидали рабочих волнений, достаточно, как сказано выше, только прочесть корреспонденцию мэра Бальи, относящуюся к этому времени. Позволительно утверждать, что с самого начала революции никогда не имелось так много поводов к раздражению против властей, явно вмешавшихся в чисто экономическую борьбу по приглашению и к полной выгоде хозяев.
И странное (на первый взгляд) дело: контрреволюционная пропаганда, которая в начале этого самого 1791 г., как мы видели, «покрывала все углы улиц» Сент-Антуанского предместья своими афишами и плакатами, исчезла бесследно, как по мановению волшебного жезла, в период стачек. Ни в одном документе, относящемся к весне и лету 1791 г., несмотря на тщательные поиски, нам не удалось найти ни малейшего намека на какое бы то ни было участие контрреволюционеров в стачечном движении; таких намеков нет даже ни в одной из сохранившихся жалоб хозяев властям. Это молчание весьма многозначительно, особенно если принять во внимание, что в ту эпоху обвинения в политической неблагонадежности, в сношениях с «аристократами» расточались весьма щедро, кстати и некстати (хотя опасность от таких обвинений, конечно, не была еще столь велика, как в 1792–1794 гг.). Хозяева не устают доказывать муниципалитету и Национальному собранию, что это стачечное движение весьма опасно для общественного порядка, они раздражаются, обвиняют власти в излишней слабости, взводят на рабочих всевозможные обвинения, но о контрреволюционерах — ни слова. Если бы даже рабочие и не поддавались наущениям контрреволюционеров, но если бы хоть в самой незначительной степени эти наущения были налицо в апреле, мае и июне 1791 г., хозяева, конечно, не преминули бы все движение объявить контрреволюционной интригой, чтобы иметь право требовать особенно суровых мер от властей. Но, повторяем, даже в этих документах о контрреволюционной агитации уже нет и речи.
Страх и кастовое презрение моментально вступили в свои права, когда рабочие, действительно, стали шевелиться, и эти чувства оказались настолько сильнее теоретических выкладок и расчетов, что контрреволюционеры не сделали даже и попыток отвести это движение в свое русло.
И если счесть печатаемую в приложении [*18] рукописную афишу, помеченную 7 июля 1791 г., в самом деле за исходящую так или иначе от контрреволюционеров (безграмотность могла быть умышленной, как и противная сторона подделывалась под простонародный язык), то ее содержание особенно характерно: в момент, когда покорность и терпение рабочих подвергались испытанию (судя по дерзкому письму в Национальное собрание по поводу уничтожения благотворительных мастерских, приведенному в главе IV, судя по сборищам в начале июля и тому подобным фактам, раньше описанным), когда отношения между правящим классом и рабочими обострились, как ни разу прежде за весь период Учредительного собрания, — контрреволюционная пропаганда не находит ни одного слова о том, что в самом деле раздражало и волновало рабочих: ни о миновавшей стачке, ни об уничтожении работ по разбору Бастилии, ни о прекращении благотворительных мастерских, ни о чем этом не говорится. Вместо этого повторяются от имени «всех рабочих различных профессий, вместе собравшихся», все те же фразы о короле, Артуа и Конде, которые избавят от тиранов и тому подобных и объявляется, что так как «тираны» не хотят более короля (намек на антимонархическое движение, начавшееся после вареннского бегства, т. е. за 2½ недели до появления этой афиши), то, вот, и рабочие свободны от присяги (на верность конституции à la nation, à la loi et au roi), и следует уверение, будто бы они поклялись «пролить кровь до последней капли за корону». Пропагандистское бессилие выступает в этой афише весьма выпукло.
Окончательный удар контрреволюционной пропаганде среди рабочих был нанесен тем движением против короля, которое началось после бегства в Варенн и продолжалось до подавления манифестации 17 июля 1791 г., в котором именно широкие массы городского населения приняли главным образом участие. В этом деле контрреволюционеры были, конечно, всецело на стороне муниципалитета, стрелявшего в манифестантов, а не на стороне последних.
Как бы окончательно убедившись в невозможности обратить рабочих в своих единомышленников, контрреволюционеры прекращают свою агитацию. Если теперь они замешиваются в рабочую среду, то, по-видимому, лишь за тем, чтобы донести властям о подслушанных подозрительных разговорах. Так, например, Жан-Рише Серизи, впоследствии видный и очень талантливый роялистский журналист, донес полиции (как раз накануне расстрела манифестации) [51], что, «пробравшись» к одной «шумной группе» в Пале-Рояле, он услышал, как оратор порицал решение Национального собрания (что король не может быть привлечен по делу о бегстве в Варенн), заявлял, что «король или глуп, или преступен», что его нужно низложить и т. д. Эта «шумная группа» состояла, по свидетельству очевидцев, из рабочих. По доносу роялиста Серизи оратор был арестован и посажен в тюрьму. Чем окончилось дело, мы не нашли указаний в бумагах архива префектуры полиции.
