Павел Мельников-Печерский - В лесах (Книга 1, часть 2)
- И то лягу, Таня,- ответила Марья Гавриловна.- Пойдем-ка, раздень меня... Нет, уж я не пойду к матушке. После, завтра, что ли...
Часа три пролежала Марья Гавриловна. Роями думы носятся в ее голове. Про Евграфа вспоминала, но мысль своевольная на Алексея как-то все сворачивала.
Вошла Таня, сказала: "Осиповский приказчик за письмом пришел". Вскочила с постели Марья Гавриловна.
- Одеваться скорей... Скажи, обождал бы маленько... Ах, нет... Скажи, письма, мол, не успела написать... Да ведь я сказала, чтоб он после обеда пришел.
Таня вышла. Тут только вспомнила Марья Гавриловна про письмо Патапа Максимыча. Оно лежало нераспечатанным.
"Ответ надо писать" ,- подумала она и, взявши письмо, стала читать... Не понимает ничего.
Таня пришла, сказала, что приказчик уезжает, кони заложены, матушка-де Манефа ехать скорей велит.
"По скорости не могу письма написать, никак не могу,- думает Марья Гавриловна.- Как же быть-то, как же быть-то мне?.. Повидать бы его хоть минуточку... Скажу Тане... Нет, не могу".
- Скажи ему, Таня,- молвила она,- на обратном бы пути зашел, теперь, мол, некогда мне письма изготовить... Поди скажи... Посылочку, мол, еще припасу...
Таня пошла, а Марья Гавриловна, на босу ногу, в одной сорочке, побежала в горницу, смежную с той, где Алексей дожидался. Тихонько подвинула она дверцу и, припав к щели глазом, смотрела на Алексея, говорившего с Таней.
Он ушел, а Марья Гавриловна, чуть-чуть раздвинув оконные занавески, вслед за ним смотрела. "Он, он - Евграф",- думалось ей.
И когда, завернув за угол келарни, Алексей скрылся из глаз Марьи Гавриловны, закрыв пылающее лицо холодными руками, она разразилась рыданьями...
И надобно же было так случиться, что в те самые часы, когда двойник Евграфа свиделся с Марьей Гавриловной, исстрадавшаяся Настя поведала матери про свое неизбывное горе, про свой позор, которого нельзя спрятать от глаз людских.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Под вечер того дня как Алексей уехал из Комарова, прискакал туда гонец из Осиповки. Писем не привез, на речах подал весть, что Патап Максимыч, по желанью Марьи Гавриловны, снарядил было в путь обеих дочерей, но вдруг с Настасьей Патаповной что-то попритчилось, и теперь лежит она без памяти, не знают, в живых останется ли. Христом богом велел Патап Максимыч просить Марью Гавриловну,- дала бы посланному письмо к городскому лекарю, что вылечил Манефу, звала бы скорей его в Осиповку. Письмо к лекарю было написано, гонец помчался в город.
На другой день скитский работник приехал из Осиповки. Те же вести: лежит как пласт, навряд ли встанет.
Всполошились в обители. Матери и белицы любили Настю, все жалели об ней... Строга и сдержанна мать Манефа, но, узнав о тяжкой болезни племянницы, и та при людях заплакала. Фленушка так и рвалась, так и металась во все стороны. В каком-то исступленье бегала она из кельи в келью, плакала, рыдала, наконец сама слегла... Алексеевы речи навели ее на мысль, что Настина болезнь от него пришла. И кляла себя Фленушка всеми клятвами, что свела Настю с лиходеем бессовестным. У матерей только и речи, что про Настину болезнь, а добрая Виринея походя плакала, и в келарне у ней все пошло не по-прежнему: то рыба переварится, то пироги в уголь перегорят. Сколько лет в келарне хозяйствует, никогда такой беды не случалось.
Только что сведала Манефа про болезнь племянницы, нарядила в часовне соборную службу ради исцеления от телесной скорби рабы божией девицы Анастасии служить. Повестили о том сиротам и по всем обителям. И был в келарне большой корм, обильная трапеза и велико число прихожих молельщиков. И большая раздача дана сиротам и иным скудным людям, дабы молились о здравии болящей девицы. И по другим обителям Комарова послала Манефа денег на соборные службы и на кормы. Послала даже к Глафириным, к Игнатьевым и к другим пораздорившим с нею из-за австрийского священства. А на расходы Манефа деньги выдавала от имени ктитора обители, брата своего родного по плоти, скитского заступника и во всем оберегателя Патапа Максимыча.
Ни службы по часовням, ни кормы по келарням не помогали Насте. Через каждые два-три дня пересылалась Манефа с Осиповкой: каждый раз одну весть привозили ей: "нет облегчения".
* * *
В той самой светлице, куда Фленушка привела Алексея пяльцы чинить, без чувств, без памяти, неподвижна и бледна лежала Настя. У изголовья больной, погруженная в думы, стояла сестра ее богоданная - сердобольная, вселюбящая Груня. В одном углу сидела убитая горем, потерявшая сознанье Аксинья Захаровна, возле нее Настина крестная, знаменитая повариха Никитишна. В другом углу - Параша. Окна были растворены, свежесть весны и благовонный запах цветущей черемухи обильно вливались в светлицу. Не слышно было никакого звука, опричь щебетанья птичек в огороде, да глухих вздохов больной.
Лежит Настя, не шелохнется; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки, сошел белый свет с ясных очей. Лежит Настя, разметавшись на тесовой кроватушке - скосила ее болезнь трудная... Не дождёвая вода в мать сыру землю уходит, не белы-то снеги от вешнего солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется - тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет - красота ненаглядная кончается.
Недвижно лежит она на постели, ни шепота, ни стона не слышно. Не будь лицо Настино крыто смертной бледностью, не запади ее очи в темные впадины, не спади алый цвет с полураскрытых уст ее, можно б было думать, что спит она тихим, безмятежным сном.
Патап Максимыч подолгу в светелке не оставался. Войдет, взглянет на дочь любимую, задрожат у него губы, заморгают слезами глаза, и пойдет за дверь, подавляя подступавшие рыданья. Сумрачней осенней ночи бродит он из горницы в горницу, не ест, не пьет, никто слова от него добиться не может... Куда делись горячие вспышки кипучего нрава, куда делась величавая строгость? Косой подкосило его горе, перемогла крепкую волю лютая скорбь сердца отцовского.
Лекарь приехал. Стрелой полетел навстречу к нему Патап Максимыч. С рыданьем кинулся ему в ноги и, охватив колена, восклицал трепетным голосом:
- Батюшка!.. Будь отец родной!.. Вылечи дочку... Тысяч не пожалею... Помоги ради создателя... Не умерла бы, не покинула б меня, горького...
- Полноте, Патап Максимыч, перестаньте,- успокоивал его лекарь, отстраняясь от рыдавшего у ног его тысячника.- Вот осмотрим больную, сделаем что нужно... Бог милостив, не всякая болезнь к смерти бывает.
- Голубчик ты мой, Андрей Богданыч... Всего-то девятнадцатый годок!.. Умница-то какая!.. Помоги ты ей,- продолжал мольбы свои Патап Максимыч, ведя в светлицу лекаря.
Андрей Богданыч осмотрел больную. Груня рассказала ему, что знала про болезнь ее от Аксиньи Захаровны. СамаАксинья Захаровна не могла говорить.
- Что?.. Что, Андрей Богданыч? - с нетерпеньем спрашивал Патап Максимыч, переходя из светлицы в переднюю горницу.- Можно вылечить?.. А?.. Подымется?.. Выздоровеет?..
Молча перебирал Андрей Богданыч в дорожном ящике снадобья.
- Самовар бы поставить да плиту развести,- сказал он.
Патап Максимыч бросился из горницы. Оказалось, что и самовар на столе и плита разведена. В ожиданье лекаря, Никитишна заранее все приготовила, и ветошек нарезала исалфетки для нагреванья припасла, и лед, и горчишники; плита уж двое суток не гасла, самовар со стола не сходил.
Отобрав нужные снадобья, Андрей Богданыч свесил их и пошел на кухню лекарство варить.
- Да скажи же мне, Христа ради, Андрей Богданыч, пожалей сердце отцовское,- приставал Патап Максимыч.
- Что ж я скажу, Патап Максимыч? - пожав плечами, отозвался лекарь.- Все сделаю, что нужно, а ручаться не могу.
- Помрет? - вскрикнул Патап Максимыч. Ноги у него подкосились, и грузно опустился он на лавку. Холодный пот выступил на померкшем лице.
Прислуживавшая лекарю Никитишна закрыла рукой глаза и прошептала молитву.
- Молитесь богу, Патап Максимыч,- сказал Андрей Богданыч.- В его власти и чудеса творить...- Господи! Господи!..- закрывая лицо руками и снопом повалясь на лавку, завопил Патап Максимыч.- Голубонька ты моя!.. Настенька!.. Настя! Светик ты мой!.. Умильная ты моя!
- Да перестаньте же, не убивайте себя,- успокоивал его Андрей Богданыч.
- Распороли бы вы, батюшка, грудь мою да посмотрели на отцовское сердце,вскочив с лавки, вскричал Патап Максимыч.- Есть ли у вас детки-то?
- Есть,- отвечал лекарь, ставя на плиту кастрюлю с лекарством.
- А теряли ль вы их?
- Нет, благодаря бога, не терял...- отвечал Андрей Богданыч.
- И не дай вам господи до такого горя дожить,- сказал Патап Максимыч.Тут, батюшка, один день десять лет жизни съест... Нет горчей слез родительских!.. Ах, Настенька... Настенька!.. Улетаешь ты от нас, покидаешь вольный свет!..И, ровно хмельной, качаясь, вышел из кухни. Постояв несколько в раздумье перед светлицей, робкой рукой отворил дверь и взглянул на умирающую.
- Что сказал?- быстро вскинув на него глазами, шепнула Груня.
