Евгений Анисимов - Императорская Россия
Подобное же увидел и датский посланник Юст Юль. Он наблюдал поведение царя на верфи. Петр снял шапку и почтительно поклонился адмиралу:
Такое почтение он выказывал… и всем старшим по службе лицам… Пожалуй, это может показаться смешным, но в основании такого образа действий лежит здравое начало: царь собственным примером хочет показать прочим русским, как в служебных делах они должны быть почтительны и послушливы своему начальству.
Впрочем, не будем обольщаться демократизмом первого императора. В довоенном фильме «Петр Первый» есть один замечательный по своей выразительности эпизод. Он соответствует исторической действительности. Иностранный дипломат, впервые попавший на петровскую ассамблею, поражен, он видит Петра за столом в окружении простых шкиперов и купцов, с которыми царь весело пьет пиво и курит трубку. Он вопрошает стоящего рядом вице-канцлера Шафирова: «Говорят, царь прост?», на что Шафиров со сладкой улыбкой отвечает: «Государь прост в обращении». И это так! Да, он был прост, доступен, участвовал запанибрата в частых попойках при дворе, но внимательный наблюдатель видел и другую сторону поведения царя:
На всех пирах лишь только соберутся гости, прежде чем они примутся пить, царь уже велит поставить у дверей двойную стражу, чтобы не выпускать никого, не исключая и тех, кого рвет. Но при этом сам царь редко выпивает более одной или, в крайнем случае, двух бутылок вина, так что я редко видел его пьяным в стельку. Между тем остальных гостей он заставляет напиваться до того, что они ничего не видят и не слышат, и тут царь принимается с ними болтать, стараясь выведать, что у каждого на уме. Ссоры и брань между пьяными тоже по сердцу царю, так как из их взаимных укоров ему открываются их воровство, мошенничество, хитрость.
Всем были известны его взрывная импульсивность, страстность натуры, бешенство, которое его порой охватывало, и тогда он крушил все вокруг себя. Петр вызывал страх у многих своих современников. Некоторым он казался пришельцем из другого мира, антихристом, насланным на Россию за грехи ее. За Петром тянулась дурная слава палача и любителя застенка. В 1698 году в Преображенском приказе велось дело одной помещицы и ее крепостного, говоривших о царе такие слова: «Без тово-де он жить не может, чтоб ему некоторый день крови не пить», а «как крови изопьет, так весел, а нет, то хлеб ему не есца». Как бы в подтверждение этой мысли как помещицу, так и ее крестьянина за эти слова казнили. Мнение о царе-кровопийце жило в обществе и потом. Скажем так: мнение народное, как всегда, пристрастно.
Конечно, царь не был кровожадным палачом и сумасшедшим вроде Ивана Грозного, и кровь человеческую он не пил. По своему характеру, устремлениям царь был типичным, не знающим сомнений фанатиком служения своей идее. И ради нее он не считался ни с чем. Люди для него мало что значили. С ними он был циничен, бесцеремонен и даже эгоистичен. Примеров этому множество. В 1703 году, столкнувшись с большой смертностью солдат в армии, он писал из-под Шлиссельбурга боярину Т. Стрешневу, который ведал наборами солдат: «Изволь, не помедля, еще солдат сверх кои отпущены, тысячи три или больше прислать в добавку, понеже при сей школе много учеников умирает, того для не добро голову чесать, когда зубы выломаны из гребня». Мы видим, что люди для Петра – как зубья в гребешке, которые нужно быстро заменить. Он был рационалистом, истинным сыном своего века, который превыше всего признавал опытное знание, практику, презирал всякие сантименты и относился к человеку как к подручному материалу, с помощью которого возводил новую Россию, осуществлял эксперименты общегосударственные, да и научные. Известно, что в 1705 году Петр, присутствуя при казни преступника, остановил казнь и прямо с эшафота отправил преступника для опытов к доктору Бидлоо. Мужик здоровый, ну отрубят ему голову без пользы для отечества, а тут, может, он пригодится, как кролик для ученого. В деле сказано, что преступник через шесть дней у Бидлоо умер: тот ему печень вырезал. В другой раз, стоя в соборе вольного города Гданьска возле бургомистра, царь вдруг протянул руку, сорвал с головы бургомистра парик и нацепил себе на голову. Все онемели от ужаса, Петр же стоял как ни в чем не бывало – а что собственно произошло? Дуло из дверей, государю стало холодно, вот он и снял парик с бургомистра. Он был циником и прагматиком, ни во что не ставившим жизнь других людей. Отношение Петра к людям было практически лишено всякого гуманизма.
Опытное знание, веру в законы природы Петр ставил выше всего. Поэтому он любил по преимуществу науки точные, прикладные. Среди «художеств», которые следовало внедрить в России, он перечисляет математику, механику, черчение, баллистику, фортификацию, ботанику и вообще не упоминает об искусстве, которое для него – лишь пособие для обучения или способ украшения жилища. Рационально он подходил к переводам книг. В одном из указов он писал: «Понеже немцы обвыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для того, чтоб велики казались, чего, кроме самого дела и краткого перед всякою вещию разговора, переводить не надлежит». А еще он обожал медицину, точнее – хирургию. Он пристрастно следил за здоровьем своих окружающих и незамедлительно предлагал, к их вящему ужасу, свои услуги. Так, голштинский придворный Берхгольц писал в своем дневнике:
Герцогиня Мекленбургская Екатерина Ивановна находится в большом страхе, что император примется за ее больную ногу: известно, что он считает себя великим хирургом и охотно берется за всякого рода операции над больными. Так, в прошлом году он собственноручно и вполне удачно сделал фабриканту Тамесу операцию в паху, причем пациент был в смертельном страхе, операция представлялась ему весьма опасной.
Но обошлось.
Петр I был необыкновенным человеком, по-своему симпатичным. Неблагоприятное впечатление от порой грубых ухваток и отталкивающих привычек царя значительно смягчалось, отходило на задний план перед тем удивлением и восторгом, которые вызывали у людей его глубокий ум, трезвость и верность суждений, необыкновенное трудолюбие. От этого удивительного царя обычно оставались в восторге люди военных, технических, естественнонаучных профессий и увлечений – он поражал их своими глубокими знаниями и умениями, неиссякаемой любознательностью, искренним восторгом перед гением творца сложных машин и механизмов. И тогда обычно прижимистый в тратах царь не жалел денег ради того, чтобы привезти в Россию какое-нибудь диковинное изобретение, вроде паровой машины для фонтанов Летнего сада или анатомической коллекции голландца Рюйша.
Впрочем, часто царь, человек бешеного нрава и темперамента, преображался, когда речь заходила об интересах его страны, и за столом дипломатических переговоров он проявлял необыкновенное терпение, выдержку, знание сложных тонкостей и «конъюктур» европейской политики, в чем разбирался не меньше, чем в секретах строительства и вождения кораблей. Один иностранец пишет, что в вежливой беседе с иностранным послом Петр сквозь зубы сказал приближенному по-русски: «Черт его возьми, надоел он мне хуже горькой редьки!», но дело есть дело, и царь терпеливо вел переговоры.
Не раз Петр говорил, что по-доброму Россией править невозможно. Он был вообще плохого мнения о своих подданных, считал русский народ ленивым, был убежден, что без насилия ничего путного в России не будет, и поэтому нередко хватался за свою знаменитую палку. Он не терпел беспорядка, возмущался московским «тотчас» и «завтра», нещадно бил даже знатных своих подданных. Но порой его охватывало отчаяние. Как-то, возвратясь из Сената и видя, как прыгает радостно возле него любимая собачка Лизетка, он присел и стал ее гладить, приговаривая: «Когда б послушны были в добре так упрямцы, как послушна мне Лизета, тогда не гладил бы я их дубиною. Моя собачка слушает без побоев, знать, в ней более догадки (ума), а в тех – заматерелое упрямство». По письмам Петра видно, что у него были причины приходить в отчаяние. Он нес тяжкое бремя реформатора, которого не понимал никто, он требовал от людей хотя бы точного исполнения своих обязанностей. «Стройте не образом, но делом, – призывал он подданных, – чтобы было крепко и добрым мастерством, и сие не токмо волею, но и неволею делать». Но все его призывы были напрасны. В 1716 году он получил письмо от своего ближайшего сподвижника Ф. М. Апраксина, который сообщал, что несколько дней не получал от царя указов и теперь «истинно во всех делах как слепые бродим, не знаем что делать, стала везде великая растройка… денег ниоткуда не везут, все дела становятся». Наверняка тяжко вздохнул государь, прочитав это письмо. Несомненно, им должно было владеть острое чувство одиночества, сознание того, что его все боятся, не любят, не понимают. Петр имел все основания думать, что без него все дела встанут, а люди, как только он отвернется, бросят работу. Отчаянием проникнуты строки письма к царевичу Алексею: «Я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощью Всевышнего насаждение и уже некоторое возращенное оставлю?»
