Дон-Аминадо - Поезд на третьем пути
Издавал орган национальной мысли, который назывался "Возрождение", и устраивал собственную палату депутатов, которая именовалась Зарубежным съездом.
"Возрождение" вначале редактировал бывший редактор "Освобождения", известный экономист и ученый, Петр Бернгардович Струве, а впоследствии Семенов.
От "Освобождения" до "Возрождения" расстояние большое.
Во всяком случае куда большее, чем от Штутгарта до Парижа.
Но великие люди расстоянием не стесняются, а эволюция государственных идей совершается хотя и медленно, но верно.
Ничего окончательного в этом мире нет, - окончание в следующем номере -употребляется только для красоты слога.
Нечего и говорить, что между "Возрождением" и "Последними новостями" сразу установились дружеские и добрососедские отношения, а между Струве и Милюковым немедленно началась интимная "Переписка из двух углов".
На переписку Вячеслава Иванова с Гершензоном походил этот ежедневный обмен любезностями весьма мало, но литературные традиции были соблюдены.
Так или иначе, а вся эта пища богов заключала в себе немало живительных калорий, благодарящему духовные интересы эмиграции были обеспечены на многие годы.
Появилась даже своя собственная зарубежная азбука, которая, по имени нового императора Кирилла Владимировича, получила название Кириллицы.
Весь этот русский Ампир подавлял изобретательностью, роскошью, игрой воображения, оригинальностью, новизной, пробуждал умы, и веселил души.
Ничего подобного история Европы до сих пор не видела.
Никакой параллели между французской эмиграцией, бежавшей в Россию, и русской эмиграцией, наводнившей Францию, конечно, не было.
Французы шли в гувернёры, в приживалы, в любовники, в крайнем случае в губернаторы, как Арман де-Ришелье или Ланжерон и де-Рибас.
А русские скопом уходили в политику, и философию, а главным образом, в литературу.
Были страны, которые чрезвычайно это поощряли и не только выдавали ренты и субсидии, но особых идеалистов награждали еще медалями и орденами.
Так, например, король сербский Александр пригласил к себе во дворец Зинаиду Николаевну Гиппиус и Димитрия Сергеевича Мережковского и, под стройные звуки балалаечного оркестра, собственноручно приколол им орден Св. Саввы первой степени, с мечами и бантом.
И, действительно, было за что.
У Мережковского было не только большое литературное имя, но еще и особенная, недюжинная, почти патологическая страсть к раболепству и преклонению.
Великие мира сего: короли, халифы, военачальники и диктаторы ослепляли его, околдовывали, превращали в лепёшку.
В конце концов, какое имеет значение, за что именно удостоен был Мережковский королевской милости, за литературу, за пресмыкательство, за "Трилогию" или патологию?
Триумфальное возвращение из Белграда, ленты, ренты, сплетни, стихи, "шопот, робкое дыханье, трели соловья"...
А в Городке не умолкает газетный шум, кипит словесная война.
Все пишут, все печатают, все издают.
Графоманы, скифы, младороссы, скауты, калмыки, монархисты, волчата, дети лейтенанта Шмидта, суворинские сыновья, - валяй, кто хочешь на Сенькин широкий двор.
Толчея, головокружение, полная свобода печати.
"Наш путь". "Наша правда". "Наш значок". "Стяг". "Флаг". "Знамя". "Знаменосец".
"Вестник хуторян". "Вестник союза русских дворян". "Нация". "Держава". "Русский сокол". "Русский витязь".
"Имперская мысль". "Эриванская летопись". Орган калмыцкой группы Хальмак "Ковыль".
А о количестве "Огоньков" и говорить не приходится.
И так, без перебоя, двадцать пять лет подряд, до "Советского патриота" включительно.
И всё больше младороссы, младороссы, младороссы.
То есть, попросту говоря, молодые люди, не доросшие до России.
А наряду с этим роман генерала Краснова "От двуглавого орла к красному знамени".
Роман Брешко-Брешковского "На белом коне".
Роман Анны Кашиной "Жажду зачатия".
И роман госпожи Бакуниной "Твоё тело принадлежит мне..."
Отдых на крапиве продолжается. Музыка играет, штандарт скачет.
***
"Иллюстрированная Россия", еженедельник Миронова, дает ежегодный бал с танцами до утра.
Ни пройти, ни протесниться. Толпы несметные.
Туалеты не от Ляминой, а от самих себя, но всё же умопомрачительные.
В программе всё, что полагается:
Песня индийского гостя из оперы "Садко". Половецкие пляски.
Плевицкая в кокошнике, поет, закрыв глаза:
"Замело тебя снегом, Россия!.."
Зал неистовствует.
Лакей в ливрее несет букет белых роз, перевязанных атласной лентой.
Не хватает только кареты, чтоб выпрячь лошадей и везти любимицу собственными силами.
Через несколько лет за женой генерала Скоблина приедет карета из тюрьмы Сэн-Лазар, кокошник будет снят, и удалую жизнь свою любимица, простоволосая и в арестантском халате, кончит в одиночной камере.
Похищение генерала Миллера, председателя Воинского союза, останется государственной тайной, предателей, на случай внезапного раскаяния, расстреляют, мавр сделал свое дело, мавра - к стенке.
В неведении будущего бал продолжается.
В центре программы - конкурс красавиц, выборы королевы русской колонии.
Вспышки магния, радость родителей, и светлая вера в то, что наступит же некогда день и погибнет высокая Троя, и возрожденная Россия соединится с Иллюстрированной, и танцы будут длиться всю ночь, до самой зари, до утра.
При особом мнении остаются основатели другого еженедельника, где никаких иллюстраций, никаких обывателей, никаких мещан, одни скифы:
- Карсавин, Трубецкой, Святополк-Мирский, Вернадский, одержимый В. Н. Ильин и человек с актерской фамилией Малевский-Малевич.
В подзаголовке никаких точек с запятыми, никаких многоточий, ничего недоговоренного.
"Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии.
Она, шестая часть света, Евразия - узел и начало новой мировой культуры.
Возврата к прошлому нет.
И то, что совершено революцией - неизгладимо и неустранимо".
Вдохновленные строки Блока обрамляют евразийскую прозу, после чего никаких надежд на продолжительный отдых не остается.
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль...
Тираж, однако, небольшой. Жития еженедельнику несколько месяцев. Надгробных речей никаких.
Если не считать непочтительных стихов, посвященным парижским скифам.
Уже у стен священного Геджаса
Гудит тимпан.
И всё желтее делается раса
У египтян.
Паломники, бредущие из Мекки.
Упали ниц.
Верхом садятся тёмные узбеки
На кобылиц.
Плен пирамид покинувшие мумьи
Глядят с тоской.
И скачет в мыле, в пене, и в безумьи
Князь Трубецкой.
И вот уже, развенчан, но державен,
К своей звезде
Стремится Лев Платонович Карсавин
Весь в бороде...
На следующий день Карсавин звонил в "Последние новости", восхищался, хвалил, благодарил, но упрекнул в поэтической вольности:
- Вы мне прицепили бороду, а я бреюсь безопасной бритвой, и совершенно начисто...
- Хотите опровержение? Тем же шрифтом и на том же месте?..
- Нет, ради Бога, не надо!..
На этом отношения с Евразией благополучно окончились.
Остальное - дело Истории.
Которая, как всегда, вынесет свой беспристрастный приговор.
***
Не всё, однако, в смысле печатного слова, измерялось и ограничивалось "Вестником хуторян" и "Эриванской летописью".
Были неоднократные попытки издания почтенных толстых журналов и альманахов,- в Париже "Новый град", "Числа", "Окно", "Вёрсты" под редакцией Сувчинского и Льва Шестова, в Праге "Воля России".
Был непременный "Русский инвалид", и отличное издание, посвящённое библиографии, графике, истории словесности и русским книгохранилищам "Временник русской книги", который издавал и редактировал Я. Б. Полонский.
Во "Временнике" печатались статьи Милюкова, Лозинского, А. Н. Бенуа, Осоргина, Унгебауна, Кизеветтера, Кульмана, А. М. Ремизова, и целого ряда других знатоков, библиофилов, и просто усердных любителей и собирателей русских литературных ценностей.
Исследование Милюкова о первопечатнике Иване Федорове; статья переводчика А. Монго о рукописях Пушкина, найденных в Авиньоне; этюд Кизеветтера о московских букинистах; письма Пушкина об авторском праве; и, исполненные высокого интереса и упорного труда, замечательные исследования Я. Б. Полонского, посвященные архивам кн. Волконской в Риме, В. С. Гагарина и книгохранилищам русских иезуитов и Европе, - всё это сослужило и еще сослужит службу будущим историкам, языковедам, и тем немногим и избранным, кто, как М. А. Алданов, дышит полной грудью только в спёртом воздухе библиотек, среди пыльных фолиантов и монографий.
Не всем же выбирать королев русской колонии, менять вехи на вехи, играть в бирюльки на зарубежных съездах или просто пить горькую от тоски по родине и плакать пьяными слезами под маринованный рыжик и цыганский романс.
