Наталья Пушкарева - Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.)
Многодетность могла быть вполне в порядке вещей не только в крестьянской среде («У кого детей много — тот не забыт от Бога») [55], но и в дворянских семьях среднего достатка [56]. Семьи же с одним-двумя детьми попадались нечасто (за исключением тех, где столько детей выживало и доживало до совершеннолетия, в то время как остальные умирали во младенчестве) [57]. «Родилась я, шестая дочь… Нас было уже девять человек, и старшему моему брату шел 23-й год, — писала о событиях, свершившихся „в начале текущего столетия” (XIX в.) М. С. Николева. — Теперь бы такое приращение почли бы чуть не несчастием. В то время так не думали: многочисленное семейство считалось не бременем, а благословением свыше. Вся семья встретила радостно мое появление на свет…» [58] Аналогичные по тональности воспоминания о «великой радости» рождения ребенка (дочери!) можно найти и у А. Е. Лабзиной [59]. Н. Б. Долгорукая (урожд. Шереметева) тоже вспоминала, что «была дорога» своей матери, хотя была у нее уже четвертым ребенком, что день ее рождения «блажили, видя радующихся родителей… благодарящих Бога о рождении дочери» [60]. В эпистолярном наследии русских государей примеры исключительной радости родителей, связанной с рождением дочерей, очень многочисленны [61]. Мальчиков-первенцев (а тем более единственных!) [62] ожидали с еще большим, можно сказать — с благоговейным, нетерпением и старались спасти от возможных хворей [63] («слезы радости потекли из глаз родителей моих при виде нетерпеливо ожидаемого младенца») [64]. Если была необходимость выбора между сыном и дочкой — невольно (или преднамеренно?) предпочитали спасти и выходить в первую очередь мальчика [65]. Судя по воспоминаниям Е. Р. Дашковой, она особенно берегла сына (по сравнению со старшим ребенком, девочкой), хотя мальчик с детства рос болезненным. Обнаружившийся рахит и склонность к чахотке (нередкие для Петербурга заболевания) заставили бывшую статс-даму «переменить климат» и отправиться в длительное путешествие «для поправки здоровья детей» [66]. Но были и семьи, где с той же радостью воспринималось рождение дочерей, и именно для матерей «не существовало разницы между сыном и дочерью» [67].
В одном из мемуаров конца XVIII в. приводится описание казавшегося необычным поведения выдающегося русского фельдмаршала А. В. Суворова, который вместе с зятем, Н. А. Зубовым, тревожно ожидал рождения первого внука и сына. По словам мемуаристов, он постоянно крестил живот дочки — Н. А. Зубовой (урожд. Суворовой), так как она в первый раз «была в тягости» [68]. Другой мемуарист, А. Т. Болотов, вспоминая о детстве, записал, что его «воспитывали с особливым старанием и берегли, как порох в глазе», так как мать его была уже «не гораздо молода и детей родить уже не надеялась, а сына еще ни одного живого не имела, все бывшие умирали в младенчестве…» [69]. Аналогичная ситуация сложилась в то время в семьях современников Болотова— Кудрявцевых, Паниных [70]. В мемуарах российских дворянок начала XIX в., часто описывавших «здоровую» жизнь в деревне и «светскую» в столице (причем последняя требовала участия в балах, ношения легких, тонких платьев, не приспособленных к сырой петербургской погоде), часто проскальзывали упоминания о простудах и похожих на нее болезнях, которые «в несколько месяцев страданий, попечений и тревоги» сжигали жизни многих юных девочек и женщин [71].
Высокой детской смертностью были отмечены семьи всех сословий. Безвременно погибали и отпрыски императорской семьи [72], и дети простолюдинок. Купчиха из семьи Г. Т. Полилова-Северцева вспоминала о своем деде, жившем на рубеже ХVIII–XIX вв., что «семья его была большая: четыре сына и четыре дочери» (имеются в виду достигшие отрочества или совершеннолетия), но «умерло больше, чем выжило» (в то время как самому деду было всего 40 лет) [73]. В книге этой мемуаристки, равно как в воспоминаниях ее современниц, можно найти многочисленные примеры мертворождений [74], младенческих и детских смертей от гриппа, отравлений, рахита, чахотки, детских и взрослых инфекционных болезней [75], прежде всего оспы [76]. Сообщениями о детских нездоровьях пестрят и строки писем женщин ХУШ — начала XIX в. [77]. Даже грудное вскармливание новорожденных матерями-дворянками, бывшее весьма распространенным в семьях среднего достатка [78] и являвшееся нормой в крестьянском быту, не спасало от опасностей первого года жизни.
На матерях во всех российских семьях по-прежнему лежала обязанность выхаживания больных детей. Даже в письмах государынь мужьям «детская тема» — это прежде всего тема состояния здоровья детей [79]. Пронзительные по боли и сочувствию строки о том, как жена пыталась выходить сразу двух заболевших корью младенцев, из которых один все же умер, содержатся в «Журнале» Ивана Толченова за 1787 г. [80]. «Все печали», которые им с женой пришлось тогда пережить, «судить может только одно родительское сердце» — подводил итог автор «Журнала». Матери-дворянки постоянно записывали в свои дневники рецепты домашних лекарств от разных болезней, а также от ушибов, переломов, растяжений и иных недомоганий [81]. Судя по записям одной валдайской помещицы 1812 г., к ее больным детям сумели вызвать полкового лекаря лишь один раз за многие годы, в остальных же случаях мать вынуждена была довольствоваться примитивными медицинскими знаниями, которые сама получила, вероятно, в юности и которые мало расширились позже («к затылку шпанскую муху…») [82]. Сходную картину можно было наблюдать зачастую и в столичных домах: матери лечили и детей, и мужей, и родственников, как умели и как могли [83].
Мемуары русских дворянок и женщин из купеческого сословия позволяют утверждать, что не только вынашивание и рождение детей, не только забота об их здоровье, но и обязанности «матери и наставницы» [84] в широком смысле слова — повседневная личностно-эмоциональная поддержка, воспитание, обучение рассматривались ими в качестве жизненно определяющих. С. В. Скалой, в частности, вспоминала, что ее «мать одна, с помощью одной лишь старшей дочери занималась нашим (т. е. младших детей. — Н. П.) воспитанием» [85].
Средства и методы воспитания девочек и вообще детей в семьях крестьянских, купеческих и дворянских существенно отличались. В крестьянских семьях все задачи трудового и нравственного воспитания решались главным образом силой собственного примера: «чево себе не угодно, тово и людем не творите» [86]. Эффективным средством воспитания были в руках родителей-крестьян пословицы и поговорки, сказки, предания, былинки, создаваемые не только в познавательных и идейно-эстетических, но и дидактических целях («Покояй матерь свою волю божию творит», «Не оставь матери на старости лет — Бог тебя не оставит», «Матернее сердце в детках», «Отцов много — мать одна», «Материи побои не болят», «Мать и бия не бьет», «Добра, да не как мать» и др.) [87]. Фольклорные произведения (а позже и информаторы РГО) зафиксировали факт большей мягкости материнского воспитания по сравнению с отцовским [88].
Воспитание в купеческих и в дворянских семьях проходило на тех же моральных основаниях, но на дворянок в большей мере воздействовали педагогические идеи, сформулированные в литературе. Воспоминания позволяют заметить, что в одних дворянских семьях матери (и, шире, воспитательницы) изрядно баловали и хвалили [89] своих детей, в других — не гнушались «стращать», «насмехаться» [90] (что было в целом типично для крестьянского воспитания) [91], в третьих — не брезговали — как и крестьянки! [92] — даже физическими методами воздействия [93]. Родительский произвол узаконивался указом 1775 г., по которому отец и мать могли помещать строптивых детей в смирительные дома [94]. В крестьянском быту родители (одна мать — крайне редко) [95] иногда даже публично наказывали детей розгами. Это не встречало осуждения ни со стороны волостных властей, ни соседей [96].
Тем не менее по сравнению с предыдущими столетиями многое изменилось. Во-первых, в среде непривилегированных сословий увеличилось число конфликтов родителей и детей по поводу имущества. Это было связано с первыми спорадическими проявлениями кризиса патриархальных основ семейной организации, тягой молодежи к самостоятельности [97]. Во-вторых, в среде образованных и «благородных» менялись воззрения на педагогические методы и цели. «С успехом наставлять детей можно исподволь и только ласкою, — полагал поэт и педагог А. Д. Кантемир. — Строгость вселяет в детях ненависть к учению. Ласковость больше в один час исправит, неж суровость в целой год» [98]. Правда, эти новые воззрения мало кому из матерей были известны. «Тогда не говорили о развитии детей, не задавались наблюдениями за детскими впечатлениями или анализом детских характеров. Главным принципом было держать их в черном теле», — вспоминала дворянка Л. А. Сабанеева, писавшая свои мемуары в середине XIX в. [99].
Конечно, не все матери (и даже не большинство!) склонны были держать своих детей в небрежении или строгости. Но некоторое невнимание к ребенку — с учетом того, что «робят» в семье часто было немало, — все же можно почувствовать в мемуарах некоторых «светских дам». Последние предпочитали долговременные заграничные вояжи вдвоем с мужем «тихим семейным» радостям в поместье. Отлучаясь на несколько месяцев, а то и лет, они передавали детей на воспитание родственникам и лишь изредка, повидав своих чад, восторгались приобретенными ими знаниями и красотою [100]. Весьма часто подобная отстраненность родителей (и особенно — матерей) от воспитания оборачивалась драматически. Так, известная государственная деятельница, статс-дама Е. Р. Дашкова, вынужденная (в силу своих административных обязанностей!) предоставить своего первенца «Мишеньку» на воспитание бабушке, не однажды сокрушалась о том, что таким образом его потеряла (мальчик умер) [101]. Иные обеспеченные матери предпочитали возить детей по заграницам с собой и там давать им начальное воспитание, «почему все они очень плохо знали по-русски» — но, однако ж, не были лишены материнского тепла [102].
