Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир
Со своей женой (О. Л. Барановской, дочерью генерала) он официально развелся лишь в 1939 году в эмиграции. Считается, что именно она придумала для мужа полувоенную форму и прическу «бобрик» – многих это привлекало. Тем не менее утверждали, что амурные дела поглощали все время Керенского. Иронизировали современники и по поводу схожести имен и отчеств Александры Федоровны и Александра Федоровича. Говорили, что у Керенского развился комплекс Наполеона, и его проживание в императорских покоях тому подтверждение. П. А. Половцов вспоминал, что, по признанию самого Керенского, у него якобы сама собой изменилась подпись – с «Александр Керенский» на «Александр К», причем последнюю букву он выводил так, что она становилась похожей на римскую IV.
Впрочем, в сознании обывателей Керенский подобием императора не стал – за ним закрепился женственный образ Александры Федоровны (вероятно, намек на истеричную императрицу). Слухи о его бегстве из Зимнего дворца в решающий день 25 октября 1917 года в женском платье были востребованы массовой культурой. Не случайно Керенскому предстояло вновь переодеваться в женское платье через десять лет – том числе на полотне Г. М. Шегаля (1937 года) и в советском фильме «Посланники вечности» (1970).
В сознании обывателя все перемешалось. Пошли разговоры о том, что некий большевик вместе с бывшим городовым организовал покушение на Керенского. Слухи о покушении на премьера были устойчивыми. Б. В. Никольский, человек правых взглядов, в конце июля 1917 года комментировал их так:
Вероятно, его скоро ухлопают. Но не все ли равно? Ведь его даже вешать не за что, – это дурачок, которого следовало бы разве высечь, по мере его разумения, но, разумеется, не по мере его преступлений: они превышают всю меру человеческой наказуемости. – Впрочем, Никольский тут же добавлял: – Сейчас не люди действуют, а совершается воля Божия… Ни предвидеть, ни рассчитывать нельзя.
Впрочем, примерно в это же время друг С. Есенина Л. Каннегисер в стихотворении «Смотр» посвятил Керенскому восторженные строки:
Несмотря на явный провал наступления на фронте, юнкер готов был жертвенно следовать за Керенским:
Увы, поэтический образ мало соответствовал картине парада. Керенский был плохим наездником, но его посадили на лошадь, причем случайно на ту самую, на которой обычно совершал объезд Николай II. А затем, как ехидно комментировал генерал П. А. Половцев, он двинулся по фронту, сопровождаемый конюхами: один задавал направление, другой страховал его от возможного падения. Казаки восприняли ситуацию с плохо сдерживаемой насмешкой, а одному из командиров Керенский напомнил средневекового епископа на лошади, ведомой послушником. Представители Петроградского Совета забеспокоились, узнав, что он совершал объезд на «белой лошади царя».
Каждый видел происходящее по-своему. Между тем от великого до смешного оставался один шаг. Отмечали, что в речах Керенского «больше темпераментных общих призывов и заклятий, чем ясного анализа, ясной программы», «обилия слов» при скудости ожидаемых действий. Позднее его деятельность сравнивали «со слепым рвением честолюбивой белки, взращенной в партийно-замкнутом колесе», говорили, что он «карабкался все выше и выше» словно специально для того, чтобы эффектнее рухнуть вниз. «Хромая утка» на котурнах социалистических доктрин, действительно, смотрелась нелепо. Впрочем, уничижительные характеристики «демократических» вождей приводились post factum, в реальной жизни имели место не столь определенные «порывы души».
Революционный пафос уходил под напором бытовых разочарований и неурядиц. По инерции солдаты «с восторгом встречали, с восторгом слушали» Керенского, «и только». Офицеры воспринимали это иначе:
С двумя адъютантами, в великолепном автомобиле, Керенский обычно становится на сиденье и начинает, захлебываясь, по-актерски, говорить. Он призывал к наступлению, говоря, что раньше «вас гнали плетью и пулеметами, а теперь вы должны идти добровольно, чтобы весь мир увидел, на что способен свободный народ».
Можно ли было надеяться, что солдаты, измученные войной, поймут подобную логику?
Ощущение неопределенности будущего всегда работает против существующей власти. Князь Л. И. Урусов записывал в дневнике:
Смятение в умах великое, все без различия возраста, пола и состояния ругают на чем свет стоит Керенского, ругают за инертность и весь русский народ, и в особенности русскую интеллигенцию за ее преступную пассивность. Всем жить тяжело, всем понятен надвигающийся голод (немецкому нашествию на Петроград пока не придают много веры), и никто ума не приложит, как избыть этот кошмар.
Керенский становился не нужен ни правым, ни левым. Уже после победы большевиков Л. Н. Андреев писал:
Теперь все обвиняют Керенского, что он был слаб и своевременно не принял мер против большевиков и явно готовящегося восстания. Это верно, Керенский в своей слабости и податливости преступен перед Россией – а что делали они, все эти демократы, чтобы предупредить восстание? …Когда по заявлению Керенского в Совете республики большевики уже «раздавали патроны в казармах», они три с половиной часа совещались, какую вынести резолюцию, и вынесли безобразную, лишавшую правительство поддержки и возможности действовать решительно и самостоятельно.
Некий петербургский чиновник, узнав о свержении Временного правительства, 26 октября записывал в дневнике:
Министры арестованы и, говорят, порядком избиты. Так им и надо, достаточно натворили глупостей, пускай теперь расплачиваются. Жаль, что Керенский удрал, а не повешен.
В России «бесполезных» политиков не любят даже больше, чем слабых правителей. Зато симпатизируют тем, кто умеет обещать. Именно поэтому ему приписывали всевозможные грехи задним числом.
То, что Корнилов с Керенским дали дорогу Ленину, уловили почти все. По утверждению Троцкого, личная неприязнь к Керенскому со стороны членов Петроградского Совета в значительной мере предопределила его большевизацию. Однако «настоящего большевистского большинства» в столичном Совете еще не было. Тем не менее его меньшевистско-эсеровские руководители решили подать в отставку, оказав неоценимую услугу сторонникам Ленина. Путь к власти под прикрытием Совета большевикам был открыт.
А. И. Деникин позднее также признал, что «победа» Керенского стала преддверием победы большевиков, так как премьер оттолкнул от себя не только умеренные элементы общества, но и офицеров. В результате правительство оказалось бессильно, ибо могло лишь регистрировать процесс неуправляемого распада государства. Но эта «истина» – далеко не исчерпывающая причина тотального развала – открылась позднее. А пока 26 сентября министр иностранных дел М. И. Терещенко информировал послов о том, что «умеренные лидеры социалистов в значительной степени потеряли контроль над массой, увлеченной крайними настроениями, и с трудом ее сдерживают». Признал он также, что большевики «постепенно овладевают Советами рабочих и солдатских депутатов». Но дело было не в большевиках: массы погружались в пучину иррациональной ненависти. Сообщали, что в районе Петрограда крепнет настроение «резать буржуазию и интеллигенцию». Некоторые солдаты при этом заявляли, что хорошо, если бы навели порядок в России иностранцы, путь даже немцы. Неверие в свою власть перерастало в отчаяние.
