Коллектив авторов - Регион в истории империи. Исторические эссе о Сибири
Правящий режим стремился проводить политику политической и культурной консолидации населения Советского Союза. В формируемом им идеологическом дискурсе производилось активное манипулирование историческим материалом, посредством чего создавался единый взгляд на историю СССР. Этим для всех народов советской империи конструировалась общая историческая память. Был разработан ряд идеологем, с помощью которых актуализировалось общесоветское сознание. Действительно, как отмечает И. Нарский, «образы „собирания земель“ и „воссоединения“, „братской помощи“ и „дружбы народов“, отнюдь не несущие тоталитарный потенциал, – вполне эффективное средство наднациональной мобилизации»13. Особая роль в процессе конструирования общей исторической памяти стала принадлежать концепту «дружбы народов», появившемуся в ходе переосмысления (конструирования) истории с позиций ортодоксального советского марксизма. Становление единого советского самосознания происходило также через актуализацию идеологемы «советский народ».
Дружба народовПропагандируя идеологему «дружбы народов», государство стремилось убедить население страны в том, что все оно, несмотря на этнокультурные различия, имеет единую историческую судьбу. Для этого использовался стандартный прием из арсенала национализма, когда множество локальных историй – историй народов СССР – сливались в единый поток. Внимание в научной, учебной и пропагандистской литературе акцентировалось на совместных действиях представителей разных этносов, например: «Дружба народов Бурят-Монголии свое начало берет еще в дореволюционном прошлом. Имеется много исторических свидетельств о совместных выступлениях народов, населявших территорию нашей республики, против иноземных захватчиков. Монгольские ханы и маньчжурокитайские завоеватели совершали неоднократные набеги с целью подчинения и грабежа народов Бурят-Монголии. Однако они получали дружный отпор со стороны бурят, русских и эвенков»14.
Особенно важную роль в процессе выработки общей исторической памяти, естественно, играла наука. Анализируя бурятский советский исторический нарратив, можно прийти к выводу, что целью официальной историографии было обоснование нескольких важных в политическом смысле положений. Во-первых, ученые доказывали универсальность закономерностей развития исторического процесса вообще и, следовательно, применимость марксистской методологии для интерпретации социально-экономической и политической истории Бурятии. Во-вторых, на конкретном историческом материале демонстрировалось, что сложение единой социальной, экономической и политической общности в границах империи шло уже давно и реализовывалось одновременно посредством консолидации в социальном пространстве слоя эксплуататоров и осознанием единства своих интересов эксплуатируемым населением империи. Этнокультурный аспект при этом отходил на задний план, уступая по значимости идее социально-классовых антагонизма или солидарности.
Например, в 1934 и 1952 годах состоялись два совещания бурятских историков. Советскими идеологами подчеркивалась их политическая важность, заключавшаяся в том, что в ходе работы этих совещаний были отсечены все возможные альтернативы видения исторического процесса в Бурятии (к слову сказать, альтернатив этих было не так много и в конечном счете все они строились опять-таки на основе марксистского подхода к истории). Был принят унифицированный – официально признанный и допустимый – взгляд на историческое развитие бурятского народа. Как отмечали сами участники совещания 1934 года, одна из его важнейших задач заключалась в «преодолении буржуазной историографии». Необходимо было дать «отпор неверным установкам, вскрыть ряд существенных извращений в понимании исторического процесса, и в этом его [совещания] большая политическая значимость»15. Преодоление буржуазной историографии выражалось в пресечении разгоревшейся было среди бурятских историков дискуссии об особенностях социально-экономической истории Бурятии. Некоторые пытались утверждать, что в Бурятии не было феодальной формации; из первобытно-родового строя под воздействием российского колониализма она сразу якобы перешла к капиталистическим отношениям. Подобные «заблуждения» были решительно развенчаны: «строй общественно-экономических отношений в Бурятии XVII, XVIII и начала XIX столетий показывает нам наличие всех тех противоречий, которые свойственны всякому феодализму…»16.
На совещании 1952 года также отмечалось, что «Бурят-Монголия, как и вся наша страна, прошла длительный и сложный путь исторического развития от первобытно-общинного строя к социалистическому обществу. В ее истории проявляются как общие закономерности исторического процесса, так и местные особенности исторического развития». Вопрос о наличии феодализма решался в контексте более широкой проблемы периодизации истории СССР: «Необходимо на основе марксистско-ленинской методологии дать такую периодизацию [Бурятии], которая сочеталась бы с периодизацией истории всей нашей страны…»17.
Реализация такой задачи вызывала вполне заслуженную критику со стороны немногих исследователей: «…периодизация истории бурятского народа строится по хронологическим периодам истории русского народа. [Тогда как в ней] должны быть отражены местные особенности», под которыми, впрочем, понимались всего лишь более «медленные темпы экономического и общественного развития края в сравнении с центром России»18.
Как нам представляется, решения, принятые на совещаниях по проблемам исторического развития Бурятии и бурятского народа, имея историографический характер, преследовали вполне конкретные политические цели. Заданные на них принципы формирования официального исторического нарратива позволяли поместить локальную бурятскую историю в общий историко-имперский контекст, и тем самым задавали взгляд на нее как на неотъемлемую часть истории СССР. Отсюда проистекал уже вполне инструментальный вывод, превращавший историю в «служанку» политики и идеологии, в надежное средство, позволявшее власти контролировать и корректировать общественное сознание и память в нужном для нее (власти) направлении. Как утверждал один из участников дискуссии 1934 года, историк П. Хаптаев, транслируя официальную идеологическую установку: «Надо драться за овладение высотами исторической науки с тем, чтобы история не служила мостом протаскивания теорий, враждебных марксизму-ленинизму. Пора привлечь историю на службу социалистического строительства»19.
Помещение локальной истории в универсалистский контекст мирового исторического процесса создавало философский и мировоззренческий фундамент, на основе которого могла, в частности, развиваться идея о консолидации населения Российской империи. Заданный марксистской методологией приоритет классового над национальным / этническим обусловливал и способ интерпретации этой консолидации. Считалось, что интеграционные процессы, имевшие место в имперском пространстве, протекали внутри социальных классов. А межэтническое взаимодействие рассматривалось как явление второстепенное и опосредованное классовой борьбой.
Сложение единой социальной общности в империи официальный исторический нарратив рассматривал отдельно, по двум сегментам. Постулировалось, что в первую очередь в интеграционные процессы были вовлечены эксплуататорские верхушки колонизировавшего (русский царизм) и колонизируемого (бурятские феодалы – нойоны, ламы, а позже и нарождающийся класс бурятских капиталистов) сообществ. Объединение эксплуататоров якобы основывалось на общем экономическом и политическом интересе. Как писал уже упоминавшийся П. Хаптаев, «…царизм всячески поддерживал и поощрял нойонство. Это имело двоякое значение: во-первых, поддержка и поощрение нойонства… умножали силу и могущество царизма; во-вторых, сохранение и укрепление института нойонства были необходимы для царизма в целях феодальной эксплоатации Бурятии»20. Этот совместный интерес чуть позже будто бы привел к тесной спайке в рамках единой политической системы империи, причем это единение осознавалось самими эксплуататорами. Как прозвучало в выступлении в прениях на дискуссии 1934 года историка О. Дашидондобе, «Тайшинско-нойонская власть, будучи феодальной по своему существу, органически слилась с общим крепостническим режимом русского царизма, находя в последнем надежную опору и вдохновителя. Тайшинско-нойонская каста помогала царизму русифицировать бурятские массы путем распространения христианства, перевода населения на земледелие вместо скотоводства»21.
Вместе с тем официальная историография акцентировала внимание и на одновременно происходившей консолидации эксплуатируемых: «Параллельно с процессом сближения бурятской феодальной верхушки с представителями царской власти, на местах шло сближение народных масс русских, бурят и эвенков на почве общей борьбы против угнетения и эксплуатации со стороны феодально-крепостнического государства и его агентов в лице воевод и приказных»22.
