Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта
Заботы о пиратах очень далекого от Стокгольма Средиземного моря, которые взял на себя Сидни Смит, этот «швед» по своему положению на конгрессе, дают представление о том, насколько многочисленны были вопросы, подлежавшие решению на этом европейском форуме. Речь шла уже не только о европейской проблеме, которую великие державы намеревались урегулировать между собой, но и о малых государствах, и о национальностях. Наряду с представителями государств как таковых на конгрессе присутствовали бесчисленные и разнообразные делегации всякого рода, приехавшие, чтобы защитить свои не менее разнообразные интересы: делегация Мальтийского ордена, великий магистр которого Каррачиоло хотел, чтобы конгресс его официально признал, делегация немецких издателей, представленных знаменитым книготорговцем Коттой, публиковавшим полное собрание сочинений Гёте, и его веймарским коллегой Бертухом, выпускавшим очень интересную газету о работе конгресса. Именно благодаря Бертуху мы знаем о большом бале-маскараде 8 ноября 1814 года у Меттерниха, где уже известным нам образом отличилась леди Каслри, а также об успехе концертов, на которых дирижировал Бетховен.
Была там и турецкая делегация, руководитель которой Маврожени-паша поставил в повестку дня конгресса щекотливый вопрос о Греции и Балканах. Был и кардинал Консальви, представлявший папу и оставивший забавное описание бала у Сидни Смита. Были и такие гротескные персонажи, как Педро Гомес Лабрадор, выступавший от имени своего хозяина, короля Испании, и с чисто кастильской надменностью накладывавший вето на все решения, в которых, по его мнению, честь Испании не была достаточно удовлетворена.
Участвовали в конгрессе и две делегации Неаполитанского королевства, одна — присланная Мюратом,{36} другая — Бурбонами, которые объединялись, когда речь шла о Южной Италии. Еврейская община Германии, представленная франкфуртскими евреями, требовала более либеральных законов для своих немецких единоверцев. Натан Ротшильд либерально «подмазывал» некоторых полномочных лиц, чтобы добиться принятия к рассмотрению этого требования, которое должен был изложить немецкий посол Генц.
Принц де ЛиньВ повестке дня конгресса присутствовал и вопрос о работорговле, но рабы своих делегатов не прислали, что сильно вредило их делу. Понятно, что в этих условиях принц де Линь, который один думал не только о балах и вальсах, ответил кому-то на вопрос о том, как, по его мнению, идет конгресс, фразой, ставшей знаменитой: «Конгресс не идет, он танцует!» Этот любопытнейший человек принц де Линь, чьи словечки подхватывались и в салонах, и на улицах Вены, оставшийся молодым в свои восемьдесят лет, зимними ночами назначал свидания на улице красоткам, до которых был большим охотником. Там он простудился и 13 декабря 1814 года умер в своем доме на улице Мёлькербастай. Эта смерть погрузила в траур всю Вену: «Смерть принца де Линя произвела глубокое впечатление на венцев и огорчила всю Европу, где его знали, уважали и любили. Он был идеально добрым человеком, и если ему, разумеется, и были свойственны какие-то странности и даже недостатки, ему нельзя было отказать ни в шарме, ни в приветливости, ни в достоинстве, ни в уме, равного которому, может быть, не было и не будет».[109]
Его насмешливость никогда не была злой. Он очень редко задевал кого-нибудь всерьез. Впрочем, генерала Уварова, повсюду сопровождавшего императора Александра, он называл «душителем», зная о его роли в убийстве Павла I. Передают отрывок его разговора с Талейраном, характеризующий склад его ума, его искренность и смелость. На его слова, обращенные к князю Беневента:{37} «Вы теперь играете великую роль, это вы французский король, а Людовику XVIII остается лишь плясать под вашу дудку, без чего он чувствовал бы себя плохо», Талейран ответил: «Принц, Бонапарт семь лет относился ко мне с подозрением». — «Как, только семь? — всплеснул руками принц де Линь. — У меня вы на подозрении уже двадцать лет!» Самым необычным надгробным словом этому умному человеку была фраза папского нунция, всегда смотревшего на него довольно косо: «Венские франкмасоны потеряли в его лице свою самую мощную опору, своего самого ревностного защитника». По крайней мере, именно эти слова приводит агент Фредди, имевший свободный доступ в резиденцию нунция и умевший извлекать из этого пользу.
ТалейранКогда Талейран ответил кому-то на вопрос, что он делал во время конгресса, исторической фразой: «Я хромал», он имел в виду не столько свой физический недостаток, который с самого детства обрек его на необходимость стать священником, сколько своего рода «моральную хромоту», ставшую основным содержанием его политики на протяжении всей карьеры при различных режимах, которым он служил. Его позиция была двусмысленной и не могла быть иной в условиях, при которых Франция предстала на конгрессе.
Самый беспристрастный его образ, нарисованный в журналах и в переписке того периода, — это образ обеспокоенного, сбитого с толку человека, чье лицо выдавало то «моральное и физическое разложение», о котором говорит мисс Берри.[110]
Именно таким его видит и другой англичанин, Крокер: «Он немного тучен для француза, у него слабые лодыжки и деформированные ноги, заставляющие его передвигаться какой-то странной рысью. Лицо его ничего не выражает, разве что отражает нечто вроде алкогольного ступора. Действительно, он выглядит, как постаревший, подвыпивший и хромой школьный учитель. Голос у него глубокий и хриплый».[111] В действительности за этим отсутствием выразительности крылись размышления и планы государственного деятеля, верившего в необходимость реставрации, но понимавшего, что возможно и возвращение Орла{38} — ближайшее будущее это скоро подтвердит, — и намеревавшегося не только остаться в этой игре при своем интересе, но также обеспечить интересы Франции, какой бы оборот ни приняли впоследствии события. Таким мы видим его на портрете, написанном в тот период Ари Шеффером, — замкнутым, твердым, непроницаемым, с плотно сжатыми тонкими губами, с полуопущенными веками. Это не подвыпивший учитель начальной школы, каким его изображает английское недоброжелательство, но государственный деятель, прозорливый и осторожный, все более подозрительный по мере приобретения опыта в условиях неустойчивости человеческих ценностей и огромной ответственности, выпавшей на долю этого выразителя интересов Франции в те трагические месяцы.
Талейран жил во дворце Кауница на Йоганнесгассе, недалеко от собора Св. Стефана. Он привез с собой в Вену профессиональных дипломатов Латура дю Пена, Дальберга, Ла Бенардьера, Алексиса де Но-ай, а также своего любимого музыканта Нойкомма, австрийца по происхождению, чьи родители по-прежнему жили в Зальцбурге. Любовь к музыке, которую выказывал князь Беневента, вызывала у венцев симпатию к нему; они наперебой рассказывали друг другу о том, с каким удовольствием француз слушает игру на фортепьяно, даже работая со своими документами. Хотя ему случалось по целым дням не обменяться ни с кем ни единым словом, Талейран просил играть находившегося всегда рядом Нойкомма, очевидно, испытывая потребность в музыкальном звуковом фоне, чтобы лучше сосредоточиться и собраться с мыслями. Нойкомм рассказывал друзьям, что, играя рядом с письменным столом министра нередко долгими часами (тот торопил его продолжить игру, даже когда усталость заставляла музыканта на минуту оторвать руки от клавиатуры), он не раз задавался вопросом, действительно ли Талейран его слушает или же размышляет, не обращая никакого внимания на то, что происходит рядом с ним.
Талейран считал, что каждый должен пойти на некоторые жертвы, чтобы обеспечить Франции длительный мир. Тем, кто считал, что каким бы ни было решение, принятое перед закрытием работ конгресса, оно все равно никого не удовлетворит, он отвечал: «Так и должно быть. Все должно кончиться именно этим. Чтобы все пошло хорошо, каждый должен уехать недовольным и осознать необходимость пойти на жертву. Именно из этих отдельных жертв родится всеобщее согласие и всеобщее благополучие». Единственным иностранным монархом, понимавшим и уважавшим Талейрана, был император Франц. Как писал Талейрану маркиз де Боннэ в письме, известном нам потому, что австрийская полиция перехватила его и сняла копию перед доставкой адресату, «я не знаю, как это Вам удалось, но уверяю Вас, что он не перестает вас восхвалять, причем (может быть, даже не без злого умысла) больше, чем любого другого монарха и премьер-министра».
Александр IРусский царь в период с весны 1814-го до своего отъезда 28 мая 1815 года был, вероятно, самой популярной личностью из всех находившихся в Вене высочайших особ. Благодаря этой популярности, а может быть, из-за величественной правильности черт его лица бюсты царя не раз использовались для рекламы продукции венских пастижеров. Один из этих бюстов можно было видеть на соборной площади, другой — на Швертгассе. Они были установлены в витринах и служили для показа париков. Русские офицеры, считавшие это тяжким оскорблением для императора, попытались убедить пастижеров найти для этой цели другие манекены, а получив отказ, решили обратиться в полицию. Там им ответили, что это — проявление симпатии, вовсе не свидетельствующее о неуважении, и что сам царь, разумеется, никоим образом не обижается.
