Бригита Йосифова - Декабристы
12 февраля 1836 года Кюхельбекер пишет Пушкину из Сибири: «Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе… Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило, но двенадцать лет не шутка… Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие… Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось».
Это не единственное письмо Кюхельбекера Пушкину… В эти же годы писал ему Кюхельбекер и короткие записки, пересылая их через надежного человека. Одна из них найдена в бумагах поэта после его смерти. Записка написана двум поэтам: Александру Пушкину и Александру Грибоедову.
«Любезные друзья и братья, поэты Александры.
Пишу к Вам вместе: с тем, чтобы Вас друг другу сосводничать. Я здоров и благодаря подарку матери моей природы, легкомыслию, не несчастлив. Живу… пишу… Свидание с тобою, Пушкин, вовсе не забуду… Простите! Целую Вас. В. Кюхельбекер».
Пушкин не нашел в себе силы сжечь эту маленькую записку и хранил ее чуть ли не как талисман.
А встреча, о которой пишет Кюхельбекер, произошла случайно.
В 1827 году на глухой почтовой станции Залази, возле Боровичей, Пушкин читал Фридриха Шиллера. Но едва прочел несколько страниц, как услышал колокольчик тройки. Из возка выскочил фельдъегерь, и Пушкин понял, что везут заключенных.
— Наверное, это поляки? — спросил он хозяйку.
— Да, — ответила та. — Теперь их возвращают назад. Пушкин вышел к дороге посмотреть. Он тут же увидел высокого каторжника в грубой шинели, с длинной бородой. Тот смотрел на Пушкина с каким-то особым, странным выражением лица.
Вот что записал в дневнике об этой встрече сам Пушкин: «Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг к другу в объятья. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга — но куда же?»
Эта случайная встреча навсегда запечатлелась в сердце Кюхельбекера. О ней он не раз писал в своем дневнике и письмах.
Однажды из крепости он написал письмо своему другу Александру Грибоедову. Особой была эта дружба, равная по силе привязанности братской. Грибоедов не только внимательный друг, но и советчик, критик, литературный вдохновитель. Он оказывает огромное влияние на Кюхельбекера, открывает ему красоту Библии, эпичность библейских легенд и образов. На пламенную любовь своего друга Грибоедов отвечал таким же большим чувством.
Кюхельбекер был первым слушателем «Горя от ума», первым, который слушал и другие его произведения, которые остались неизвестными. После отъезда Кюхельбекера из Тифлиса Грибоедов признавался в письме: «Теперь поэтические свои занятия доверяю только стенам».
С улыбкой и любовью пишет Грибоедов о Кюхельбекере в письме к литераторам А. Жандру и В. Миклошевичу: «Сто раз Вас благодарю, что заботитесь о Кюхельбекере…»
В страшном одиночестве в крепости Кюхельбекер не выдерживает искушения послать с заключенным, которого отправляют в Грузию, письмо Грибоедову.
Заключенный этот — буйная молодая голова князь Сергей Сергеевич Оболенский. В крепость попал за дезертирство, игру в карты и в рулетку, а более всего за дерзкое письмо начальнику своему барону Будбергу. Было решено лишить его чина, разжаловать в солдаты и отправить на Кавказ.
Но буйный заключенный успел в пути подраться со своим конвоиром и даже поранить его саблей. Его схватили и при обыске нашли тайное письмо Кюхельбекера. В нем Кюхельбекер писал: «Я долго колебался, писать ли к тебе. Но может быть, в жизни мне не представится уже другой случай уведомить тебя, что я еще не умер, что люблю тебя по-прежнему: и не ты ли был лучшим моим другом? Хочу верить в человечество, не сомневаюсь, что ты тот же, что мое письмо будет тебе приятно; ответа не требую — к чему? Прошу тебя, мой друг, быть, если можешь, полезным вручителю: он был верным, добрым товарищем твоего Вильгельма в продолжение шести почти месяцев; он утешал меня, когда мне нужно было утешение; он тебя уведомит, где я и в каких обстоятельствах. Прости! До свидания в том мире, в который первый вновь заставил меня верить».
Письмо не дошло до Кавказа. Более того, Кюхельбекер не знал, что Грибоедова уже не было в живых: он был убит в Тегеране.
А несчастный буйный Оболенский за стычку свою с конвоиром и тайное письмо Кюхельбекера был лишен княжеского достоинства. И как «опасный для службы и нетерпимый для общества» отправлен в Сибирь.
На решении суда Николай I собственноручно написал: «Быть посему».
Придворный поэт, воспитатель наследника престола Василий Жуковский проявлял заботу и внимание к Кюхельбекеру. Нелегко испросить хотя бы какую-нибудь милость императора. Несмотря на это, Жуковский намеревается напечатать сочинения Кюхельбекера без разрешения и указания имени. Но не отважился. Император, выслушав просьбу Жуковского, отказал, ссылаясь на то, что Кюхельбекер… не дослужился до офицерского чина!
Жуковский писал письма Кюхельбекеру. Служить во дворце и переписываться с государственным преступником было несомненным подвигом. Кроме того, он посылал Кюхельбекеру сочинения Пушкина и тома своих стихотворений.
Кюхельбекер умел ценить каждое доброе слово и любой дружеский жест. Несмотря на тяжелое состояние здоровья, он находит силы и неразборчивым почерком пишет Жуковскому слова, исполненные уважения и благодарности: «Хотя я и всегда ожидал от Вас всего прекрасного и высокого, однако, признаюсь, долго не верил глазам своим, когда под одним из писем, которые получил вчера, увидел Ваше драгоценное мне имя. И что это за письмо! Какая душа отсвечивает тут на каждой строке! Благородный, единственный Василий Андреевич! Ваше письмо стану хранить вместе с портретом матушки, с единственной дожившею до меня рукописью моего покойного отца, с последним письмом и манишною застежкою, наследием Пушкина, и с померанцевым листком, сорванным для меня сестрицей Юлией во Флоренции с могилы Корсакова…»
В этой страшной «житейской пустыне», в Сибири, жизнь бросает Кюхельбекера из стороны в сторону. Он фактически не имеет дома, «бродит» со своими сундуками, набитыми рукописями, с плачущими детьми. Жена его недовольна всем. Упрекает его за непрактичность, за его болезни.
В один из дней Кюхельбекер отправился к своему лицейскому другу Ивану Пущину в Ялуторовск. Ничто не омрачало их искренней и крепкой дружбы. Даже тяжкие воспоминания о горьких словах, сказанных друг другу на очной ставке, перед следователями.
Кюхельбекер сообщил следствию, что именно Пущин предлагал ему убить великого князя Михаила Павловича, брата императора. Пущин спокойно отрицал эти утверждения. Очная ставка не дала никаких результатов.
И с широтой иных, отличных от существовавших тогда нравов, с открытым сердцем, без тени злого умысла декабристы прощают друг другу все обиды, несправедливости и горькие слова. Пущин и Кюхельбекер обмениваются пространными письмами, продолжают свою долголетнюю дружбу.
Но, увы, и деликатнейший Пущин не может изменить своего старого, лицейского отношения к Кюхельбекеру. Вот что он сообщает в письме директору лицея Э. Энгельгардту о пребывании у него в гостях Кюхельбекера:
«Три дня гостил у меня оригинал Вильгельм. Приехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие… Не могу сказать Вам, чтобы его семейный быт убеждал в прочности супружества. Признаюсь Вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и выбор нашего чудака: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: „Ты видишь, как она раздражительна!“ Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем».
