Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине
— Раз служба каторжная, почему не выйти в отставку? — спросил Мышкин. — Купите домик в деревне и собирайте грибы.
— Рад бы, батюшка, да не положено. Кто арестантов будет караулить? Арестанта упустишь — так назавтра он тебя самого в острог посадит. И потом — пенсия. С пенсией в кармане к жулику Фокину в сторожа можно наняться. А грибки собирать нам и сейчас никто не мешает. Располагайтесь, ваше благородие, грибочки и водочка еще никому не вредили.
…Унтер, пританцовывая, щелкая пальцами, гримасничая и кривляясь, вел его на верхние этажи по скрипучим железным галереям. Керосиновые лампы светили, как лампадки под образами, в раскрытые форточки выглядывали люди, которых Мышкин когда-то где-то видел. Пожилой екатеринбургский телеграфист (его худое, аскетичное лицо желтело над лампой, как икона в рамке) проводил Мышкина строгим взглядом и бросил вслед:
— Которые особняком держатся и водку не употребляют, известно, птица важная, на ревизию следуют.
Мерцали прерывистыми, ровными линиями нижние галереи, а сверху нависали новые этажи. Где же конец этим коридорам?
Унтер вдруг замер, прислушался, потом рывком распахнул дверь ближайшей камеры, а сам отскочил в сторону и залег, укрывши голову полами шинели.
— Осторожней, ваше благородие, — услышал Мышкин свистящий шепот, — он бомбами кидается.
В дальнем углу, камеры стоял человек с круглым свертком в руках. Слабый отблеск лампы освещал лишь ближний угол, и лицо человека со свертком скрывал полумрак.
— Здравствуй, я Мышкин!
— Здравствуй, Мышкин! Я Гриневицкий! — сказал человек из темного угла.
— Здесь темно, — сказал Мышкин, — пойдем со мной. Может, мы вместе найдем выход из этого чертова лабиринта?
— Нет у меня выхода, — глухо ответил Гриневицкий. — Да и не было. Начались аресты, нас кто-то предал, мы торопились. После того, как ОН не поехал по Малой Садовой, оставался последний шанс… Бомба Рысакова покалечила лошадей. ОН вылез из кареты, я слышал, ему предлагали другой экипаж. ОН отказался и направился прямо ко мне. ОН увидел меня, я понял, что ОН сразу обо всем догадался. ОН не крикнул, продолжал идти. Его глаза застыли, потеряли всякое выражение. Я мог швырнуть бомбу ему в ноги… Бомба разорвалась посередине, на одинаковом расстоянии от нас обоих.
И снова Мышкин плутал по галерее. Откуда-то снизу доносилось тихое церковное пение. Унтер исчез.
Двери, двери, двери… Мерцают лампады-лампочки. В камерах какое-то движение, голоса, но в форточку никто не выглядывает. Не хотят или боятся?
Унтер вынырнул из-за поворота и сказал голосом смотрителя Побылевского:
— Господа, господа, опомнитесь! Подумайте, что вы натворили! От новой метлы добра не жди.
Теперь унтер вышагивал неторопливо, солидно. Постучал в одну из камер, выждал несколько секунд, распахнул дверь:
— Пожалуйте-с!
Якутский губернатор оторвался от чтения бумаг, повернулся к двери, поднял подсвечник (Мышкин ощутил на своем лице жар трех свечей) и, узнав вошедшего, иронически улыбнулся:
— Рад, что вы без этих… железок. Однако к делу. В нашем медвежьем углу редко встретишь умного человека. Можете быть со мной откровенны.
— Как вы сюда попали, ваше превосходительство? — спросил с удивлением Мышкин. — Ведь у вас есть поместье, деньги, свобода?
Криво усмехнулся губернатор и поставил подсвечник на стол.
— Опять вы видите во мне только бездушного бюрократа. По-вашему, получается, что судьбы народные нас совсем не волнуют? В стране неурожай, в южных губерниях холера, мужик отказывается работать. Назначишь нового чиновника — глядь, он уже успел провороваться. Где взять честных людей? Морока, а не служба.
— Бросьте службу, отдохните в Карлсбаде, на водах!
— И вы займете мое место? Критиковать и витийствовать много охотников, а вот помогать правительству страну из грязи и нищеты тащить — тут добропорядочный интеллигент умывает свои белы ручки. Знаю, мужику вы наобещаете с три короба, а что конкретно сможете дать?
— Он сам возьмет то, что ему принадлежит по праву.
— Мужики захватят усадьбы, порубят леса и сады, поделят землю на тысячи клочков, и каждый вцепится в этот клочок; удачливые будут богатеть, бедняки — разоряться… Где же выход? Может, общины организуете? Сами говорили: крестьянин привык спустя рукава, работать на барина, не станет он работать и на чиновника. Что же вы предлагаете России? Республику? Анархию? Польша отделится, Финляндия провозгласит свою независимость, Германия приберет к рукам пограничные области. Любая волость захочет стать государством. Начнется либеральная вакханалия. Страна ослабеет — вот тогда вы вспомните о власти. Пошлете войска на усмирение бунтов, назначите своих губернаторов. Заставите мужика молиться «революционному царю»? И опять в России империя, опять проблемы. Может, в этом и заключаются ваши истинные намерения: сесть самим в правительственные кресла? Кресла мягкие, удобные. Пощупайте, какая обивка.
— Каждый меряет на свой аршин, ваше превосходительство. Возможно, нам многое неясно, но мы мучаемся над одной проблемой: как облегчить жизнь народу. Вы же обеспокоены только тем, чтобы сохранить власть. Пугаете хаосом, беспорядками — дешевая демагогия, рассчитанная на обывателей.
— А землю пашут революционеры? Башмаки и портки шьют студенты? Салом и хлебом торгуют профессора? В России всегда почитался хозяин, купец, работник, то есть люди, которых вы иронически называете «обыватели». Книжники и вольнодумцы приносили лишь смуту.
— Прошу заметить, ваше превосходительство, одну характерную деталь в ваших рассуждениях: вы усиленно ищете виновных. Действительно, кто виноват, что Россия отстала от Европы лет на пятьдесят, что экономика страны на допотопном уровне? Все благие реформы с треском проваливаются или приводят совсем к противоположному результату. Что тормозит прогресс — ограниченность царя, бездарность министров, прогнивший режим правления? Нет, утверждаете вы, виноваты инакомыслящие! Весьма удобная позиция.
— С такими взглядами, господин Мышкин, вы не жилец на этом свете. Сожалею, но ничего не могу для вас сделать.
Все выше подымался Мышкин по железным галереям, и внизу, в бездонном полумраке этажей, мерцали тысячи огоньков. Церковная музыка смолкла. Из форточек некоторых камер несло запахом ресторанной кухни и слышались отголоски разухабистого пения цыган. И, уже ничему не удивляясь, Мышкин прошел в дверь, предусмотрительно распахнутую унтером, и оказался в большой светлой зале, пол которой был застлан пушистым белым ковром. Молодцеватый высокий генерал в гвардейской форме, с голубой широкой лентой через плечо, резко повернул голову и сделал несколько шагов навстречу.
— Поручик Мирович? — властно и холодно спросил генерал. Он пристально всматривался в Мышкина, словно что-то вспоминая. — Унтер-офицер, стенограф… — на знакомом по портретам бакенбардном лице проступила улыбка. — Ну, нашел свою правду? И не лень тебе по галереям шататься?
— Успели доложить? — изумился Мышкин.
— Да мне, унтер, все про тебя известно, — усталым, чуть ли не извиняющимся тоном протянул генерал. — Водку не пьешь, с полячкой незаконно сожительствовал, Жиркова обмануть пытался, побеги устраивал… В крепости инструкцию нарушаешь — с пятым номером перестукиваешься, — генерал зевнул. — Мне все докладывают.
— И как народ бедствует, вам тоже известно?
— Пустых речей не терплю, — прервал генерал. — Да пойми, унтер, я самый честный человек во всей России! Другие хлопочут о собственной выгоде, а мне, помазаннику божьему, которому с самого начала предназначен царский престол, какую корысть искать? О народе моем с юных лет печалюсь. Наше государство требует коренной реформы, снизу доверху. Я Манифест подписал, а мне мои министры советовали: «Лучше ничего не делать. Многого — нельзя, малое — не удовлетворяет». Со всех сторон нападали: одни ругали меня за сделанное, другие требовали немедленно следующих реформ. Общество раскололось на враждующие партии. Я пытался всех ублаготворить — не получилось. Партий много, я один, хоть разорвись… И разорвали. Ни в чью благодарность я не верю, на всех не угодишь. Или бомбу кинут, или табакеркой голову проломят. Устал я. Поручика Мировича не встречал?
