Эмиль Мань - Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII
Приблизительно году так в 1615-м и вроде бы почти одновременно в альковах обеих дам – и госпожи де Рамбуйе, и госпожи де Лож – появились два поэта: Малерб и Ракан. Кто их туда привел, неизвестно. Оба они были дворянами, и именно это послужило пропуском в салоны, а вовсе не то, что они кропали вирши. Впрочем, Ракан в те времена еще и не накропал ничего, кроме весьма незначительных вещиц. Он выглядел достаточно жалким в обоих особняках, где посмеивались над его неловкостью, над его рассеянностью, над странным дефектом речи, из-за которого он вместо «к» произносил «т», а вместо «р» – «л», из-за чего не только «кот» звучал, как «тот», но и его собственная фамилия «Ракан» превращалась в чужую – «Латан»…
Малерб же, в отличие от своего юного ученика, вызывал в обоих домах уважение. Ему уже перевалило за шестьдесят, но он все еще держался прямо, был хорошо сложен и являл миру над широкими плечами лицо с гордым взглядом, обрамленное собственными волосами, а не кудрями парика, и длинной бородой веером. Малерб был немногословен, но заставлял себя слушать и слышать, потому что «говорил только то, что слушать стоило». Порвав помимо воли с госпожой д'Оши, он теперь очень редко встречал безалаберную виконтессу, да и при этих происходивших с огромными интервалами свиданиях чувствовал себя неимоверно смущенным тем, что между ним и его Калистой стоит, наблюдая, тень несносного ее супруга.
Как в салоне мадам де Рамбуйе, так и в салоне мадам де Лож престарелого поэта, вне всяческих сомнений, привлекали дамы – хозяйки альковов. Вовсе не иносказательно окрестили его там «папашей-сладострастником»: он только и мечтал о том, чтобы результатом демонстрации влюбленности стало полное подчинение его капризам закованных в латы добродетели героинь поэтических творений. Очень скоро Малерб объявил себя пламенным воздыхателем обеих, но все говорит о том, что он явно предпочитал маркизу ее конкурентке. Именно мадам де Рамбуйе, сиятельной Артенис[136], которой он присвоил имя, на века закрепившееся за нею самой и ее салоном, поэт посвящал волнующие любовные стансы – лучшее, что вообще когда-либо выходило из-под его пера, тогда как для госпожи де Лож его хватало лишь на прозаическую лесть. Вот таким образом, встав на вахту любви, поэзия впервые проникла во дворец Рамбуйе, но в те времена ей пока еще отказывали там в каком-либо виде на жительство. Да и в особняке Ложей что-то не заметно было, чтобы она получила хоть маленькое преимущество: здесь тоже стихам места не находилось.
И только в 1625 г. произошли два события, которым суждено было совершенно изменить характер собраний в обоих домах. Клод Дюрре дю Пюи Сен-Мартен, сьер де Шодбонн представил госпоже де Рамбуйе Венсана Вуатюра, сына одного богатого виноторговца. Маркиза прочитала несколько игривых и изящных шуток, вышедших из-под пера этого элегантного и рафинированного юнца, и шутки его совершенно ее очаровали. Ну и она, ласково приняв дебютанта в высшем свете, пригласила его бывать почаще. За несколько недель поэту удалось полностью покорить сердце хозяйки салона, обнаружившей, что новый знакомец – самая что ни на есть продувная бестия, хитрец из хитрецов, каких она еще в жизни не видывала, но вместе с тем и умница, каких мало, и фантазер, притом весьма хорошо образованный и всепонимающий, и мастер розыгрышей, и охотник до галантных любовных похождений, и насмешник… Словом, в одном лице сошлись все качества, встретить которые в мужчине маркиза уже и не чаяла. В Вуатюре она сразу же увидела человека, способного вдохнуть душу в грубоватый стиль шуток слишком уж тусклых, на ее взгляд, приемов, и оживить эти встречи, потчуя постоянных посетителей своими изящными стишками и отвлекая ее самое от мрачных мыслей. И – с радостной решимостью распахнула перед ним двери своего дворца.
В то же самое время мадам де Лож, только что с восторгом проглотившая первый сборник писем Жана-Луи Геза, сьера де Бальзака[137], свела знакомство, быстро перешедшее в дружбу, с молодым мастером эпистолярного жанра, явившимся в Париж из Рима, чтобы насладиться здесь зачинающейся славой, и ввела его в свой альков, представив постоянным посетителям в качестве бога Красноречия.
Вот таким образом в двух до тех пор принимавших исключительно аристократию домах – дворце Рамбуйе и особняке Ложей – оказались даже не просто желанными гостями, но почти воцарились два писателя, два представителя буржуазии. И отныне, можно считать, в обоих кружках дары Духа приступили к попыткам уравновесить ценность дворянских титулов. Нет, разумеется, я не хочу сказать, что мадам де Лож или маркиза де Рамбуйе стали активно собирать вокруг себя пишущую братию и возжелали немедленно преобразовать свои альковы в чисто литературные салоны. Конечно же, ничего подобного не произошло и не могло произойти. Ни одна, ни другая дамы вовсе не заботились о том, чтобы постоянно или по крайней мере регулярно угощать своих посетителей интеллектуальными забавами. Под крышей что одного, что другого особняка литература оставалась развлечением, а вовсе не серьезным занятием. Но тем не менее милые дамы быстро сообразили, что благосклонно принимать литераторов, ухаживать за ними, льстить им попросту выгодно, потому что служит их собственному прославлению в настоящем и будущем.
А впрочем, готова ли была каждая из них к тому, чтобы играть роль хозяйки салона, где искусство слова могло бы занять главное место? Безусловно – да! Выше уже говорилось о том, что обе дамы получили прекрасное образование. Мадам де Рамбуйе к тому же с легкостью сочиняла мадригалы, катрены, стихотворные послания, эпитафии, писала как совершенно ясные, так и изысканно двусмысленные письма, способные служить образцами искусства риторики. В ее наследии можно найти целый сборник прозаических «Молитв», оцененный Таллеманом де Рео после смерти автора как «чрезвычайно хорошо написанный»[138], а кроме того, и сборник стихотворений. Мадам де Лож, едва ли не с детства склонная к приятному делу версификаторства, – особенно ей удавались импровизации, – оставила своим наследникам после кончины увесистый том, битком набитый рифмованными строками. Кичившаяся также своей репутацией мастера эпистолярного искусства, она упорно трудилась над прозой и весьма преуспела в сочинении писем, слишком часто переполненных всяким вздором, но очень нравившихся, тем не менее, довольно поверхностно судящим ее современникам. «Поскольку это была единственная представительница прекрасного пола, умевшая вносить в письма здравый смысл, – замечал все тот же Таллеман, – ее эпистолы понаделали шума при Дворе». Однако, добавляет писатель, «не сказать, чтобы эти письма были так уж прекрасны на самом деле. Разве что – для своего времени»[139].
Невозможно было бы провести сколько-нибудь осмысленное сравнение салонов мадам де Рамбуйе и мадам де Лож. Сходства между ними, казалось, не было ни малейшего. Действительно, из всего, что уже говорилось, ясно: круг посетителей алькова последней с самого начала «сборищ» и до самого их конца был менее значителен по качеству и количеству гостей, равно как и по роскоши обстановки и приемов, по степени удовольствия для души, разнообразия и значительности интеллектуальных утех. Бальзак – само тщеславие, сама суетность, напыщенность и педантизм, этот самый Бальзак, даже и вернувшись в Ангумуа[140], продолжал царить в салоне мадам де Лож, накладывая отпечаток своего духа, не без проблем и шероховатостей сплавлявшегося с суровым протестантским духом, который старалась поддерживать хозяйка алькова. Вуатюр – сама веселость, ирония, элегантность, любезность – властвовал во втором салоне, преобразуя его по своему образу и подобию, но и сам отражая его, подобно зеркалу, среди игр и смеха, неизменно связанных с его там пребыванием.
В то время как во дворце на улице Сен-Тома-дю-Лувр, как мы видим, с годами все чаще стали появляться поэты, романисты, драматурги, мэтры эпистолярного жанра, ученые, прославленные благодаря своему таланту, памфлетисты и даже «поэты-по-уши-в-дерьме» – такие как, например, некий Луи де Нёфжермен, ваявший акростихи в форме буриме, который сам себя называл «приходящим дураком» (видимо, как бывает «приходящая прислуга»)[141], кто же посещал особняк на улице Турнон? Тоже весьма достойные люди: нафаршированные греческим и латынью эрудиты, историки, моралисты, протестантские пасторы, ученые самых разных специальностей и среди прочих мадемуазель де Гурне, посвятившая мадам де Лож свою «Защиту поэзии и языка поэтов»; некий сьер де Круа, который преподнес хозяйке салона сотворенную им в честь нее довольно скверную трагикомедию «Климена»; Николя Фаре, автор «Порядочного человека», в те времена – настольной книги людей из высшего общества; Коснак, поэт из провинции Лимузен; Барден, будущий академик; Сезар де Нострадамус, историк, написавший «Провансальские хроники»; Жак Левассер, преподаватель и ректор Парижского университета; Саломон Сертон, переводчик Гомера; эксперт в области генеалогии д'Озье. Добавим к этой группе, более склонной в речах к строгости выражений, чем к веселью, нескольких мимолетных перебежчиков из отеля Рамбуйе: Ожье де Комбо, Пьера де Буасса, Валантена Конрара, религиозных людей, приходивших окунуться в благотворную атмосферу гугенотского очага мадам де Лож. Добавим сюда и Вожла, грамматиста, который обучал последнюю искусству обогащать свою прозу тем, что он называл «бесконечными периодами»; Менажа, насыщавшего ее пытливый ум своими познаниями в этимологии; Годо и Вуатюра, наконец, опутывавших ее в качестве настойчивых ухажеров любовными сетями.
