Александр Говоров - Византийская тьма
Они шли, старательно обходя стороной усадьбы и селения, это было тем легче сделать, что селения эти напоминали крепостцы или форпосты. Поля были пусты, урожай собран, редкие крестьянские волы свозили кучами навоз для пахоты будущего сезона. Только вдали слышались звуки господской охоты — заунывный рог и призывное ржание какой-нибудь кобыленки.
«Эх! — горевал Денис. — В такое путешествие нельзя пускаться без кошелька! Это меня подвел социалистический быт Большого Дворца и неустанные заботы Ферруччи. Да и оружие хоть самое плевое было бы необходимо…»
К концу дня они так измотались и обессилели, что им хотелось одного: опуститься на какую-нибудь подстилку или хотя бы просто на пол, только чтобы в тепле, и задремать, если уж не удастся перед этим поесть. И перед ними возникла капилея — придорожная харчевня. Кони на привязи фыркали и звенели упряжью, из трубы приветливо валил дым.
Сам не соображая, что он делает, Денис открыл тяжелую разбухшую дверь. Фоти крепко держалась за его локоть.
Там, среди упоительных запахов жареного мяса, в бликах пылающего очага, вооруженные люди, стражники или, наоборот, разбойники — сразу и не поймешь — по очереди метали из кружки игральные кости и прикладывались к оплетенной тыкве, исполнявшей роль фляги для вина.
Старший из них осовело взглянул на вошедших и ничего не увидел, кроме Фоти.
— Баба! — прорычал он, указывая пальцем, который напоминал коготь стервятника.
Игроки вскочили, роняя кости. Оплетенная тыква тяжело упала под скамью и покатилась. «Баба!» — заорали все, кидаясь к Фоти. Денис пытался их задержать, но схватил меткий удар кулака и упал, треснулся затылком, от боли выключился на несколько мгновений.
Однако и для Фоти такие переделки были, очевидно, не в диковинку. Она выпрыгнула назад, на улицу, захлопнув за собой дверь изо всей силы. Игроки, не переставая кричать «Баба, баба!», устремились за ней. Но некоторое время им, ослабевшим от вина, было нужно, чтобы справиться с непослушной входной дверью.
Когда Денис пришел в себя, капилея была пуста. Плясал огонек в очаге, равнодушный ко всему кабатчик, присев над огнем, вращал вертел с тушей поросенка. Жир капал и шипел.
Денис тоже выбежал из капилеи и увидел, что преследователи шарят Фоти в кустарниках, но пока найти ее не могут. Сел на ступеньку, не зная, что предпринять, и увидел валяющийся стальной нож в футляре — кто-то обронил. Не раздумывая он схватил нож и спрятал под полой. И в тот же момент игроки не солоно хлебавши, тяжело дыша и матерясь, возвратились в капилею и захлопнули за собой дверь.
— Пойдем! — послышался в тишине голос Фоти. Она сидела, оказывается, под крылечком. — Пойдем, не бойся ничего.
3
Если набрать со стерни сухих колосьев и потом растирать их на ходу, а зерна жевать, голод притупляется и тащишься, пока хватает сил.
Когда перевалили за Вифинские горы, низкие и еще более угрюмые от елового черного леса, там тоже оказалась охота, и такая интенсивная, что пришлось от нее отсиживаться в овраге.
Зато, когда охотники умчались, вдоволь набесившись, налаявшись, накричавшись «ура» в честь своих сюзеренов, Денис и его спутница вышли на оставленное ими кострище. Огня уже не было и угли не тлели, но земля из-под костра была теплой, почти горячей. Валялись недоеденные куски мяса и корки хлеба, лесные звери начали их растаскивать. Денис отогнал каких-то анатолийских крыс.
Он поднял зажигалку в виде медной трубочки-патрончика. Там был трут-фитилек, кремешок и огниво — первый сложный агрегат человеческой культуры.
— Ого! — обрадовался Денис. — Это находка, не хуже ножа!
И они поужинали чем Бог послал, и насытились, и на теплой земле их разморило, и они легли спиной друг к другу, Денис накрылся сам и накрыл Фоти офицерским плащом-хламидой, который Сикидит при всей своей премудрости не догадался у него отобрать.
И пришла ночь, снег чуть-чуть припорашивал землю, но им было тепло. Руки Дениса сами собой тянулись к девушке, он несколько раз делал попытки повернуться к ней лицом, но она молча их пресекала.
Денис долго не мог заснуть, несмотря на всю усталость, но вдруг забылся, а когда проснулся, его от холода бил самый настоящий озноб и уже светало каким-то мертвенным светом, а Фоти спала, повернувшись к нему, ангельское лицо ее было доверчивым, как у ребенка, и пахло от нее деревенским домом и даже парным молочком. Денис растроганно смотрел на нее, ресницы девушки безмятежно подрагивали. И вдруг снова послышался лай собак и роги охотников, которым не спится ни свет ни заря.
Пришлось вскакивать, вновь бежать, теперь уж крепко держась за руки. Жесточе, чем охота, их преследовал холод, одежда набрякла от пота и влаги, превратилась в ледяные вериги.
А тут за ними увязались собаки какой-то очередной охоты, видимо, дичь уже сошла, и собаки от нечего делать переключились на наших путников. Да и со времен Плиния Старшего известно, как римские рабовладельцы ловят своих беглецов. Замаячили и тени всадников, привлеченных лаем собак.
— Туда! — нашлась Фоти, указывая на чинару — развесистое и высоченное, совсем необлетевшее дерево, обширное, как целая страна, — у нас оно зовется платан.
Денис ее подсадил. Несмотря на посконную длинную юбку, Фоти ловко полезла по ветвям чинары под зеленую надежную крышу кленоподобной листвы. Денис старался не отставать.
Всадники, цыкая на собак, выехали на поляну. Если бы Денис не держался крепко за самую толстую из ветвей, он мог бы упасть от изумления. Это был одноглазый пират Маврозум и целая разбойная кавалькада, а на низеньком простецком коньке и сам лукавый плут Костаки. Пираты отдыхали от тяжких трудов!
— Хлестай, хлестай их, этих собак! — приказывал Маврозум наемному ловчему. — Они за каждой крысой здесь гоняются, а пушного зверя упускают. Обленились у тебя, зажрались!
— Собаки на платан, на платан лают, ваше превосходительство, — усердствовал ловчий. — Может быть, здесь белка?
— Стоит ли из-за одной белки лезть нам на платан?
— А может быть, это медведь? Гляньте, всещедрейший, собаки лают по-крупному, они только по-крупному так лают — «оу-уау!». У нас тут водится анатолийский медведь…
— Если медведь… — стал сомневаться Одноглазый, готовый дать команду спешиться. Но тут вдруг раздался до тошноты знакомый Денису дребезжащий голос Костаки:
— Олень, олень! — кричал он истошно, указывая куда-то в самую глубину леса. — Глядите, олень!
Олень был голубой мечтой Маврозума как охотника. Он свистнул, наемные кони захрипели, вскинулись, поскакали, разбрасывая комья грязи. Костаки тоже скакал, свистя отчаянно, да притом еще и рукой махал, как показалось Денису, в его сторону.
Путешественники поспешили слезть и бежать в противоположном направлении. Лицо Фоти было в слезах, она узнала Одноглазого — ведь это он выкрал ее и увез от родителей!
Денис на бегу пытался узнать у нее все это подробнее. И кто на родине у нее остался, и даже есть ли у нее милый. Но ничего так и не понял, кроме того, что отец у нее вечно в долгах, а матушку зовут София. Дедушка же их почему-то живет в огороде (в сторожке, что ли?). Она несколько раз упомянула это обстоятельство.
— Да как фамилия ваша или род?
— Русин, — сказала она, мило улыбнувшись, как будто это было представление на танцах. — Это потому так, что мы не из римлян, а из русичей, русских, как греки говорят, из тавроскифов. Русич как раз наш дедушка, который на огороде живет в сторожке.
Денису казалось, что он отвык уже изумляться в Византии. Но тут он изумился более, чем появлению на охоте пирата Маврозума. Фамилия или прозвание рода — Русин! А там (Денис, по уже укоренившейся у него привычке, мысленно указал вверх) — Светка Русина. А здесь Фотиния, то есть Светлана, и тоже Русина. Все-таки все это проделки Сикидита (и он мысленно улыбнулся — тоже укоренившаяся у него теперь привычка).
— Но теперь некогда рассуждать об этом. Чтобы сохранить жизнь, надо идти.
Что-то шумно свалилось в кустах и затрепыхалось, ломая ветви. Наши путники замерли, затем присмотрелись к источнику шума и увидели, что это гусь, молодой и крупный, подранок — крыло у него было повреждено, видимо охотниками. Сюда уж он как-то долетел, а тут не хватило сил, упал в кусты, бедняга.
Это был подарок судьбы. Они нашли глубокий овраг, в котором не виден бы был огонь. Денис, вспомнив, как на практике ходил в тайгу с сибирскими археологами, ножом выкопал ямку в глине, уложил туда обезглавленного им гуся, не ощипывая его, замазал тонким слоем глины и стал разводить костер. С непривычки выкресать искру ему никак не удавалось, пока зажигалку у него не отобрала Фоти, и у нее с первого же раза получился огонь.
Тесно прижавшись друг к другу, они грелись у жаркого пламени, поворачиваясь то одним боком, то другим, сушили одежду прямо на себе.
