Нина Молева - Сторожи Москвы
Помнила. Еще как помнила! Душой изболелась, печалуясь о доме, пока чужой, никонианский поп не принес страшную весть, что не стало Ивана, что никогда его больше не увидит и даже в последний путь не сможет проводить. От попа пришла и другая весть – о ссылке обоих родных братьев, что не захотели от них с Евдокией отречься. Новые слезы, новые опустевшие в Москве дома. Знала, что сама всему виною, но теперь-то и вовсе окаменела в своем упорстве, выбрала муки и смерть, и они не заставили себя ждать.
Алексей Михайлович не сомневался в «лютости» Федосьи. Так пусть и новый патриарх убедится в ней. Боярыню, скованную, снова привезут в Чудов монастырь, чтобы Питирим помазал ее миро. Но даже в железах Федосья будет сопротивляться, осыпать иерарха проклятьями, вырываться из рук монахов. Ее повалят, потащут за железный ошейник по палате, вниз по лестнице и вернут на былое Печерское подворье.
Со следующей ночи на Ямском дворе приступят к пыткам. Раздетых до пояса сестер станут поднимать на дыбу и бросать об землю. Федосье достанется провисеть на дыбе целых полчаса. И ни одна из сестер Соковниных не отречется, даже на словах не согласится изменить своей вере.
Теперь настанет время отступать царю. Алексей Михайлович согласен – пусть Федосья на людях, при стечении народа, перекрестится, как требует церковь, троеперстием, просто поднимет сложенные для крестного знамения три пальца. Если даже и не свобода, если не возврат к собственному дому – да и какой в нем смысл без сына! – хотя бы конец боли, страшного в своей неотвратимости ожидания новых страданий. В конце концов, она только женщина, и ей уже под сорок.
И снова отказ «застывшей в гордыне» Федосьи. Снова взрыв ненависти к царю, ставшему ее палачом. Теперь на помощь Морозовой пытается прийти старая и любимая тетка царя – царевна Ирина Михайловна. Да, она до конца почитала Никона, да, ее сестра, царевна Татьяна Михайловна с благословения опального теперь уже патриарха училась живописи и написала лучший никоновский портрет, но примириться с мучениями всеми в теремах любимой Федосьи тетка не могла. Ирина Михайловна просит племянника отпустить Морозовой ее вину, прекратить хотя бы пытки, успокоить московскую молву. Алексей Михайлович неумолим. «Свет мой, еще ли ты дышишь? – напишет в те страшные месяцы Аввакум. – Друг мой сердечный, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? Не вем и не слышу; не ведаю – жива, не ведаю – скончали. Чадо церковное, чадо мое драгое, Федосья Прокопьевна. Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?»
Это было чудо: она еще жила. Жила и когда перенесли в Новодевичий монастырь, оставив без лекарственных снадобий и помощи. Жила и когда ее переправили от бесконечных паломников на двор старосты в Хамовниках. Жила и когда распоряжением вконец рассвирепевшего царя была отправлена в заточение в Боровск. Федосья еще не достигла вершины своей Голгофы.
Для начала стылые волглые стены сруба-тюрьмы. Конечно, без дров и печи. Едва тронутое светом зарешеченное окошко. Звонкий холод, которого не могло осилить ни одно лето. Голод – горстка сухарей и кружка воды на день. И тоска. Звериная, отчаянная тоска. Царь, казалось, забыл о ненавистной узнице. Казалось…
Но Боровск трудно, попросту невозможно забыть. Боровск – не Мезень и не Пустозерск, где кончит свои дни Аввакум. Всего восемьдесят верст от столицы – не дальний край, хоть и доводилось городу быть пограничным, стоять на стыке Московского государства с Литвой. Именно боровских наместников выбирал Алексей Михайлович для самых ответственных посольских дел. В 1659 году уехал отсюда Василий Лихачев послом во Флоренцию, а в 1667-м другой наместник – Петр Иванович Потемкин отправился послом сначала в Испанию, потом во Францию. Город все время оставался на виду. И не потому ли выбрал его Алексей Михайлович для постоянно тревожившей его бунтовщицы.
После двух будто канувших в небытие лет, в апреле 1675 года, в Боровск приезжает для розыска по делу Морозовой стольник Елизаров со свитой подьячих. Он сам должен провести в тюрьме обыск-допрос, убедиться в настроениях узницы и решить, что следует дальше предпринимать. Стольнику остается угадать царские невысказанные желания. Откуда боярыне знать, что, чем бы ни обернулся розыск, он все равно приведет к стремительному приближению конца.
Сменивший стольника в июне того же года Федор Кузьмищев приедет с чрезвычайными полномочиями: «…указано ему тюремных сидельцов по их делам, которые довелось вершить, в больших делах казнить, четвертовать и вешать, а иных указано в иных делах к Москве присылать, и иных велено, которые сидят не в больших делах, бивши кнутом, выпущать на чистые поруки на козле и в провотку…»
Дьяк свое дело знал. Его решением будет сожжена в срубе стоявшая за раскол инокиня Иустина, с которой сначала довелось делить боровское заточение Морозовой. Для самой же Морозовой и Урусовой Федор Кузьмищев измыслит другую меру ужесточения наказания: их опустят в глубокую яму – земляную тюрьму. Теперь они узнают еще большую темноту, леденящий, пропитанный запахом земли могильный холод и голод. Настоящий. Как приговор. Решением дьяка им больше не должны давать еды. Густой спертый воздух, вши – все было лишь прибавкой к мукам голода и отчаяния.
Решение дьяка… Но несмотря на все запреты, ночами сердобольные боровчане пробираются к яме с едой. Не приходят со стороны – не выдерживает сердце у самих стражников. Вот только, кроме черных сухариков, ничего не решаются бросать. Не дай бог, проговорятся узницы, не дай бог, каким стоном выдадут их тайну.
Евдокия дотянет только до первых осенних холодов. Два с половиной месяца проживет еще Федосья Прокопьевна: боярыни не станет 2 ноября 1675 года.
И перед смертью что-то сломится в ней, не выдержит муки. Она попросит у стражника: «Помилуй мя, даждь ми колачика, поне хлебца. Поне мало сухариков. Поне яблочко или огурчик». И на все получит отказ. Как-никак служивый человек: не могу, не смею, боюсь. Но в одном стражник не сможет отказать Федосье – вымыть на реке единственную ее рубаху, чтобы помереть и лечь в гроб в чистом.
Шла зима. В воздухе висел белый пух. Спуститься в земляной мешок было неудобно, и стражники вытащили окоченевшее тело Федосьи на веревочной петле. За шею.
А участники разыгравшейся драмы начинают уходить один за другим. Ровно через три месяца после Федосьи Прокопьевны не стало царя Алексея Михайловича. В Пустозерске был сожжен в срубе протопоп Аввакум. В августе 1681 года, также в ссылке, скончался Никон. А в 1682 году к власти пришла от имени своих младших братьев правительница царевна Софья. Уж она-то меньше всего собиралась поддерживать старообрядцев, боролась с ними железной рукой. Но братьев Соковниных вернула из ссылки. Разрешила им перезахоронить Федосью и Евдокию и поставить над их могилой плиту.
Место это на городском валу получило название Городища и стало местом паломничества. И. Е. Забелин воспроизвел его. Но в сегодняшнем Боровске уже нет памятной плиты, и можно лишь приблизительно определить ее положение: на месте Городища поднялся современный многоквартирный дом.
Связанная с Чертольем легенда о гиблом месте, впрочем, возникла много раньше мучений боярыни Морозовой. Когда инокинь Алексеевского монастыря после пожара 1547 года перевели в Кремль, место их обители в 1565 году отошло под опричнину и было застроено дворами ее начальников, в том числе самого Малюты Скуратова. Существует предположение, что найдено и его погребение.
С отменой опричнины и суровых запретов даже вспоминать о ней (одно лишь упоминание по указу Ивана Грозного каралось смертной казнью) монастырь возвращают в 1572 году на место опричных дворов. Но этот – по счету уже третий переезд – не был в истории монастыря последним. В 1838 году указом императора Николая I обитель, как и соседние с ней древние храмы, были снесены для освобождения строительной площадки под храм Христа Спасителя. На этот раз переезд монастыря оказался очень дальним – его перевели в Красное село, по современным ориентирам – на Верхнюю Красносельскую улицу.
Первоначальная идея храма-памятника, родившаяся в день, когда в российских границах не осталось ни одного наполеоновского солдата, то есть 25 декабря 1812 года, воплотилась в результате международного архитектурного конкурса в проект на Воробьевых горах Александра Лаврентьевича Витберга. Но восторженно принятый современниками проект не был реализован. Причин подобного отказа от строительства приводится немало. Наиболее широко принимаемая историками версия – якобы Витберг не справился со сложнейшей отчетностью по строительству, не сумел противостоять ловким дельцам, упорно стремившимся к привычным высоким барышам.
Так или иначе, 16 апреля 1827 года Комиссия по сооружению храма Христа Спасителя была закрыта. Подвергнутый унизительному следствию, лишенный всего своего крохотного состояния и имущества Витберг был сослан в Вятку. И все-таки главная, если не единственная причина прекращения строительства – нежелание нового императора продолжать дело, начатое его предшественником. Перестройка Москвы – а Николай I задумывает именно ее – должна быть связана только с его собственным именем.
