Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
Переход в мае 1537 г. нескольких десятков детей боярских на сторону старицкого князя стал одним из проявлений описанной в предыдущих главах «шатости» служилого люда, непрочности служебных отношений в условиях, когда великокняжеский престол занимал ребенок. Когда князь Андрей, оказавшись в безвыходном положении, решился бросить открытый вызов правительнице и ее советникам, он без труда нашел уязвимое место в позиции правительства, и именно этот пункт стал центральным аргументом в грамотах, которые удельный князь рассылал по новгородским погостам: «князь велики мал, а держат государьство боаре, и вам у кого служити? и вы едте ко мне служити, а яз вас рад жаловати»[715]. Как нам уже известно, этот призыв старицкого князя был услышан.
Зная последующий ход событий, историки охотно рассуждают об «обреченности» старицкого князя и даже всей «удельной системы» и тем самым невольно преуменьшают остроту политического кризиса, в котором оказалось Русское государство в мае 1537 г. Между тем современники оценивали шансы Андрея Старицкого по-другому: как было показано выше, московским и новгородским властям он внушал серьезные опасения, а какая-то часть служилого люда связывала с ним определенные надежды.
Ожидания, вызванные новгородским походом князя Андрея, отразились в слухах, за которыми внимательно следили западные соседи России. В этой связи интересна корреспонденция, которую в конце мая 1537 г. получил из Ливонии прусский герцог Альбрехт. В настоящее время письма, о которых идет речь, хранятся в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия (Берлин — Далем); до сих пор они не попадали в поле зрения историков, исследовавших интересующие нас события.
28 мая 1537 г. Вильгельм, маркграф Бранденбургский и коадъютор рижского архиепископа, писал в Кенигсберг своему брату герцогу Альбрехту о том, что ливонский магистр настаивает на срочном созыве ландтага; основанием для этого послужила весть о «московите, князе Андрее, который восстал против своего правящего великого князя, собрал около 60 тысяч человек, взял Новгород и собирается двинуться на Псков» («Muschkawitter, knize Andrea, so sich gegenn seinen herrenndennn Grosfürste ummpöret, bei LIm mann ann sich gezogenn, Nowgart eingenohmenn unnd…[716] uff Plezschkaw zu zihenn fürhabenns»)[717].
Некоторые подробности к приведенному выше сообщению добавляет в письме Альбрехту, датированном тем же числом, гофмейстер маркграфа Вильгельма — Майнеке фон Ширштедт. Известия из Московии (aus der Muschke) он начинает рассказом о нападении татар, причинивших «московитам» большой ущерб и разбивших будто бы к востоку от Москвы 32-тысячное войско. Следующая новость относится к Андрею Старицкому: «…брат покойного Московита, князь Андрей, восстал (ist der altgestorbenen Muschwiters bruder einer knizi Andres auf) и дает понять, что он имеет такое же право на страну, как и молодой [государь], который сейчас правит (und last sich düngken er habe wol so gud recht zumb land als der jung der iyz regird)». Собрав «до 60 тысяч» [человек], продолжает Ширштедт, князь стоит под Новгородом; «как говорят, он уже взял Новгород и находится под Псковом (wie man sagt sol er schon Nowgard in habe und seid vor Pleschkaw)»[718].
Разумеется, известие о будто бы 60-тысячном войске, собранном мятежным князем, было сильно преувеличено. Впрочем, новгородский летописец также отмечал внушительные размеры старицкого войска: по его словам, князь Андрей «поиде к Великому Новугороду со многою силою»[719]. Зато другая часть сообщения Ширштедта — о претензиях старицкого князя на престол — полностью соответствовала действительности. Летописи не выдвигают прямо такого обвинения против дяди Ивана IV, но в наказе посланнику Савину Михайлову сыну Емельянову, отправленному 23 декабря 1537 г. в Литву, говорилось без обиняков, что князь Андрей «умышляти учял на самого государя и под ним государств достати». А по поводу новгородского похода старицкого князя там же был дан такой комментарий: «А умышлял и не к Новугороду, и о болших государствех в мысли было»[720].
Но главная ценность информации, записанной ливонскими властями, не в фактических подробностях; да и трудно было бы ожидать от подобных слухов особой точности. Приведенные известия интересны прежде всего тем, что они хорошо передают напряженную обстановку мая 1537 г., когда ожидалось, по-видимому, что дядя юного государя вот-вот возьмет Новгород, а затем двинется на Псков. Однако, вопреки надеждам одних и опасениям других, Андрей Старицкий не стал осаждать город на Волхове.
Воскресенская летопись и Новгородская летопись по списку Дубровского, дополняя друг друга, дают довольно ясное представление о маршруте мятежного князя. Андрей Старицкий шел по «великой дороге», соединявшей Москву и Новгород, до Яжелбицкой волости; затем от Заецкого яма он повернул налево к Старой Русе и, пройдя верст пять, остановился в селе Тюхоли, находившемся всего в 50 верстах от Новгорода[721]. Здесь его «наехали» московские воеводы во главе с кн. И. Ф. Овчиной Оболенским.
Можно выдвигать различные гипотезы относительно того, почему князь Андрей в последний момент отказался от идеи взятия Новгорода. Была ли тому причиной свойственная старицкому князю нерешительность, неуверенность в своих силах, или существовали еще какие-то мотивы, за неимением данных, сказать сложно. Но обращают на себя внимание некоторые особенности поведения Андрея Старицкого в Новгородской земле, которые отметил местный летописец: князь «не воева волостей, ни плени, но корм емля собе со многими людми собе и конской, и тем много шкоты и убытка сотвори»[722]. Показательно, что мятежный князь ограничивался сбором провианта и фуража, но собственно военных действий не вел, опасаясь, видимо, перейти последнюю черту, за которой начиналась уже «междоусобная брань».
Разряд похода московского войска против старицкого князя не сохранился, но участвовавших в нем воевод довольно подробно перечисляет автор «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого»: помимо главного воеводы — кн. Ивана Федоровича Овчины Оболенского, он называет князей Романа Ивановича Одоевского, Дмитрия Ивановича Курлятева-Оболенского, Василия Федоровича Лопатина-Оболенского, а также окольничего Дмитрия Даниловича Слепого[723]. Обращает на себя внимание большое «представительство» клана Оболенских в войске, посланном на подавление старицкого мятежа: из пяти воевод, названных в Повести, трое принадлежали к упомянутому княжескому роду. К этому перечню нужно добавить еще кн. Никиту Васильевича Хромого Оболенского, который, как мы помним, при первых известиях о движении старицкого князя к Новгороду был послан из Москвы укреплять этот город[724].
Что касается кн. В. Ф. Лопатина-Оболенского, то его имя уже встречалось на этих страницах: в начале 1537 г. правительница посылала его с мирной миссией к старицкому князю, пытаясь уговорить Андрея Ивановича приехать в Москву. Но и другие «эмиссары» правительства, побывавшие тогда в Старице, — князья Василий Семенович Серебряный и Борис Дмитриевич Щепин[725], — также относились к роду Оболенских. Как видим, правительница и ее фаворит и в мирной, и в военной фазе противостояния с удельным князем предпочитали опираться на избранный круг людей, которым могли полностью доверять, и в первую очередь — на родственников князя Ивана Овчины.
Но представители этого разветвленного клана служили и при дворе старицкого князя[726]; в частности упомянутый выше кн. Юрий Большой Пенинский-Оболенский был воеводой, а его брат кн. Юрий Меньшой — дворецким князя Андрея Ивановича. Таким образом, в мае 1537 г. дело в буквальном смысле чуть не дошло до братоубийственной войны.
Встреча московского и старицкого войска, согласно Вологодско-Пермской летописи, произошла в трех верстах от Заецкого яма и в 60 верстах от Новгорода, «под Лютовою горою»[727]. Поначалу, судя по рассказам летописцев, обе стороны демонстрировали решимость сражаться: «…князь Ондрей с князем Иваном [Овчиной Оболенским. — М. К.] на бой стал, — говорит Воскресенская летопись, — люди свои въоружил и полки пошол на князя Ивана. А князь Иван против князя Андреа великого князя людем въеводы устроил и полки уставил и, учреди полки и взем Бога по помощь, пошел против князя Ондрея»[728]. Произошло даже небольшое боевое столкновение: по словам одного из новгородских летописцев, «тут была сстравка людем с обе половины, а падениа людем смертного не было, Божиею милостью»[729]. Так же оценивает этот эпизод другой летописец: «протержька межь людей была не велика»[730].
Некоторые подробности добавляет «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого»: оказывается, шедший в авангарде московской рати Василий Прокофьев сын Розладьина Квашнин «начаша наступати на княжо Ондреевых на Ивановичь сторожов на задних, а в сторожех был от князя от Ондрея назаде Иван Борисович Колычов. Князь же Ондрей Ивановичь сташа и ополчишась и восхотеша с воеводами с великого князя битись»[731]. Как видим, перед лицом превосходящих сил противника старицкое войско сохраняло боевой дух и порядок; приведенные выше утверждения некоторых историков о «распаде» лагеря князя Андрея не имеют под собой серьезных оснований.
