Михаил Ульянов - Возвращаясь к самому себе
Не могу не вспомнить здесь о той роли, в которой она родилась именно как Юлия Борисова, выдающаяся актриса нашей страны, нашего театра. Это роль Анисьи в спектакле "На золотом дне" по пьесе Мамина-Сибиряка. Это не был первый ее спектакль, начало ее было робким и незаметным: Эпонина в "Отверженных". Я уверен, та Борисова, которую мы все знаем, все равно проявилась бы, состоялась, - ибо талант есть талант, рано или поздно он заявит о себе. Но разумеется, гораздо драгоценнее не только для самого актера или актрисы, но и для театральной публики, если это случается раньше. И тут многое зависит от режиссеров: увидит ли режиссер в молодом человеке, в молодой робкой девушке нечто, что раскроется в красоте и мощи и явит на свет - талант. Пьеса по Мамину-Сибиряку давала простор для актерского и режиссерского творчества: крутой сюжет, оригинальные раздольные русские характеры, чудовищная дремучесть богачей-золотопромышленников, полуграмотных жадных до золота мужиков, их беспощадная борьба между собой.
И вот режиссер этого спектакля, Александра Исааковна Ремизова, режиссер смелый, не боя-щийся ни риска, ни молодых "необстрелянных" актеров (мало того, что не боящийся, любящий открывать молодых), поручила одну из сложнейших ролей Юлии Борисовой. К тому моменту у Юлии уже как бы складывалось амплуа лирической героини, а Ремизова поручает ей роль траги-ческую, резкую, с мгновенными перепадами настроений. Роль, ничего общего не имеющую с жизненным опытом молоденькой актрисы. Анисья насильно выдана замуж за старика-богатея. У нее омерзительный спившийся отец, подлец и ничтожество, перепуганная насмерть мать, выжив-шая из ума нянька, люто ненавидящая свою мачеху - Анисью - падчерица, пристающий к ней со своими домогательствами вечно пьяный адвокат отца. От этого ужаса бросается она в любовь, но и возлюбленный оказывается подлецом и ничтожеством... Кругом не лица - а рожи, хари, и злоба затапливает со всех сторон молодую мятущуюся женщину... И Анисья захлебывается в собственной ненависти и погибает бессмысленно, страшно, застреленная в упор стариком мужем.
Ремизова не ошиблась, разглядев огромные возможности в начинающей актрисе Борисовой. Юлия играла эту роль вдохновенно и замечательно раскованно. Она буквально купалась в беско-нечных и неожиданных переходах мечущейся Анисьи: от горьких отчаянных слез до злого изде-вательского смеха, от опасной игры со взбесившимся старым мужем до жалкой бабьей мольбы о любви, с которой она бросается к возлюбленному. В ее исполнении роль переливалась сотнею граней. Невозможно было предугадать, что произойдет с Анисьей в следующий миг. Вся Москва ходила тогда на ее Анисью. Много говорили, много писали об этой работе Борисовой.
Как художник Юлия Борисова всегда остается верна своим творческим убеждениям, своей теме и - неизменной любви - к женщине, которую она своим исполнением воспевает и возве-личивает. И не скрывает своей любви и своего преклонения. Ну, а если перековеркала, переломала жизнь душу таких ее героинь, как Настасья Филипповна ("Идиот") или Анисья ("На золотом дне"), то Борисова вступает за них в яростный и беспощадный бой и выносит бескомпромиссный приговор действительности, испоганившей талантливые женские натуры. Юлия Борисова - актриса поразительно сердечная, но с железным упорством проносящая одну тему: человеческое женское достоинство, право на счастье и всемерное уважение к женской судьбе.
Как-то я прочел замечательный очерк об академике Игоре Евгеньевиче Тамме. И меня пора-зила одна мысль: "У него, Тамма, было чистейшее имя. С годами в нашей усложняющейся жизни это становилось все важнее и важнее". Редко, очень просто и коротко, но как глубоко в суть проникающее определение не только самого человека, но и времени, в котором тому довелось жить. Без колебаний могу это определение отнести и к Юлии Борисовой. Чтобы еще кого-то поставить рядом с ней на такую нравственную высоту, надо еще очень крепко подумать. Как сдержанно и как спокойно-мужественно, как завидно достойно живет Юлия Константиновна сейчас в театре. И я знаю, верю, убежден, не сомневаюсь, хочу и надеюсь и - дождусь того счастливого часа, когда мой товарищ, мой друг, мой учитель (да - учитель по жизненной и творческой устойчивости и достоинству) в роскошно золотых осенних садах своего плодонося-щего таланта вырастит еще невиданный по красоте и краскам цветок. Я хочу, я мечтаю, я желаю этого Юлии Константиновне Борисовой. В свое время - в апреле 1985 го-да - я уже писал эти строки о Юлии Борисовой в журнале "Театральная жизнь", в статье, которую от всего сердца назвал "Монолог о Прекрасной Даме". Время, прошедшее с тех пор, ничего не изменило в моих чувствах и в моих мыслях о ней. И сегодня, сейчас, говоря здесь об удивительной актерской доле и профессии, говоря о моих товарищах - актерах, я все с тем же живым и свежим чувством признательности говорю их Юлии Борисовой, как в первый раз.
Арбатские мелодии
Я уже писал здесь, что в человеке нельзя разделить художника и личность. Все разговоры о том, что можно быть плохим человеком и хорошим художником, едва ли состоятельны. Да, можно быть нелюдимым человеком, трудным в общении, заблуждающимся в каких-то вопросах и упря-мым человеком, не очень начитанным, допустим, человеком, но надо быть крупной личностью, чтобы состояться и стать крупным художником. Однако непорядочность, лживость, недоброжела-тельность по отношению к коллегам и товарищам, вообще - к людям не дадут стать настоящим художником. По крайней мере, это я точно знаю по нашей актерской братии.
Вот таким чистейшим, самобытнейшим художником, поэтичнейшим человеком, прирожден-ным артистом был другой мой товарищ, недавно ушедший из жизни, Евгений Рубенович Симо-нов. С ним связана и моя вахтанговская юность, и молодые, порой наивные творческие дерзания, и большая часть наших общих театральных уже серьезных и зрелых работ.
Никогда не забуду тот далекий-далекий день то ли на втором, то ли на третьем курсе нашего Щукинского училища, когда ко мне подошел Женя Симонов и, отозвав в раздевалку, посвятил меня в свои планы: нам, студентам, самостоятельно взять и поставить, да не что-нибудь, а "Бориса Годунова"! Помню, как, спрятавшись за нашими бедняцкими куртками и шинельками, мы с упое-нием предавались мечтам. Вернее, я с упоением слушал, а говорил больше Женя, который давно, оказывается, вынашивал эту свою мечту. Он говорил, каким видит спектакль, какое это будет содружество курсов, как он представляет себе Бориса и почему предлагает эту роль мне.
И мы начали работать. Работали самозабвенно, яростно.
Часто глубокой ночью, уже не имея возможности добраться до общежития, я оставался ночевать у Симоновых, где мы репетировали в кабинете у Рубена Николаевича. Во время одной из репетиций, надрываясь в попытках разбудить свой темперамент, я сломал его письменный стол... Ездили мы в Загорск, в Троице-Сергиеву лавру, ходили между соборами, стояли службу, пригля-дывались к молящимся, стараясь проникнуться духом времени Бориса Годунова.
Но, как потом выяснилось, наши усилия не нашли ожидаемого нами отклика. Мы показали готовый, по нашему мнению, спектакль Борису Евгеньевичу Захаве, ректору училища, и, усталые, притихшие, стали ждать приговора, решения.
"Как вы хотите работать - по искусству или по ремеслу?" - так он начал. Мы молчали, не понимая. "По ремеслу, - продолжил он, - вы еще не научились, и это - прекрасно, а по искус-ству - вы еще не доросли, и это естественно". И строго, без снисхождения, он разобрал нашу работу, и разобрал по косточкам. Не стал хвалить нас и за смелость. Не восхитился упорством, с которым мы работали параллельно с обычными училищными студиями. Он как-то углубленно-спокойно говорил о высотах театрального искусства, о высших трудностях, о бесконечном совер-шенствовании актерского и режиссерского мастерства, о годах упорного труда и редких минутах удач, о беспощадности профессии актера.
Он вооружал нас горьким, но необходимым знанием, хотел предупредить нас, какой нелегкий перед нами путь.
Тогда нам было горько и обидно. Но он поступал правильно. Суровая и даже жестокая требо-вательность была нам нужнее, чем снисходительное похлопывание по плечу. Без умения мужест-венно переносить провал, без терпеливого ожидания результата работы, без выдержки, которая спасет тебя от желания послать все к черту, когда смертельно устал, выложился весь до предела, а надо начинать все сначала, - без этого нельзя быть актером.
Вероятно, Борис Евгеньевич Захава, так жестоко охлаждая нас, хотел, чтобы мы поняли: такие высоты, как "Борис Годунов", слабым силам не покоряются. Это был урок, который я по сей день помню и очень ценю. В искусстве ничего легко и сразу не дается.
А тогда, погрустив о неудаче и по молодости быстро придя в себя, мы начали репетировать "Бархатную шляпку" - веселый русский водевиль. Мы и это делали с азартом, веселясь, выдумы-вая разные штуки. В этом переходе - можно сказать, главный вахтанговский принцип: не зацик-ливаться на чем-то одном. Сегодня - драма, завтра - комедия. Это выражено и в репертуаре лучших вахтанговских актеров. Вот, скажем, Юрий Яковлев: сегодня он Антон Павлович Чехов, завтра - Панталоне! Или Щукин: сегодня трагедия Егора Булычева, а завтра - Тарталья!
