Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Нансен и мир)
В феврале 1921 года эти организации обратились в Лигу наций с просьбой специально назначить для разрешения этой проблемы верховного комиссара, наделенного необходимыми полномочиями, ибо лишь таким путем можно успешно завершить дело помощи. В июне Совет Лиги наций поставил этот вопрос на обсуждение, через два месяца Нансену предложили заняться проблемой беженцев. Нансен откликнулся на это предложение немедленным согласием. Работа началась в сентябре 1921 года, и занимался он ею до конца своих дней.
Первым долгом он созвал в Женеве конгресс, на котором были представлены все заинтересованные организации. Предстояло создать из них единую организацию, чтобы избежать излишних трений и распыления сил и направить всю работу в одно общее русло, к достижению одной общей цели. Затем он добился назначения представителей от правительств 16 стран. Они во всякое время могли совещаться с представителями самого Нансена, и таким образом были созданы рамки, в пределах которых организация помощи могла развернуть свою деятельность по всему земному шару.
Даже собрать сведения о беженцах в различных странах и подсчитать их количество оказалось весьма трудно выполнимым делом. Одни государства строжайше требовали не допускать в свои пределы ни одного русского. Другие издали декрет о том, чтобы всех, незаконно перешедших границу, выдворять за пределы страны в определенный срок. Беженцев перегоняли из одного государства в другое, как скот, без пищи и без денег. Нужда, болезни и голод царили повсюду, и каждая страна старалась свалить с себя ответственность за лиц, не имеющих подданства. Многие беженцы охотно согласились бы работать, но найти работу было трудно. Среди них было немало бывших дворян, чиновников, светских дам. Большинство из них оказались совершенно не приспособленными к какой бы то ни было практической работе.
Деньги, имевшиеся в распоряжении Нансена, скоро кончились. Вот что он сам об этом сказал:
«Нужда столь велика, что никакой частной благотворительностью здесь не поможешь. Правительства... обязаны протянуть им руку помощи. Но тут встают огромные трудности. Первым долгом нужно убедиться, в порядке ли у них документы, да не попасть бы с этой помощью впросак, да считать ли граждан Республики Рифов представителями воюющей державы, да позволительно ли вообще оказывать помощь умирающим беженцам,— и еще много других вопросов, разумеется, дипломатических, разумеется, огромной важности, а страдальцы тем временем умирают, зато и помогать потом придется немногим».
Когда отец, в дополнение к остальным своим трудам, взял на себя еще и заботу о репатриации беженцев, я уже вернулась в Норвегию и вышла замуж. Я долго откладывала свое возвращение и выехала, получив известие о том, что 8 февраля 1922 года скончался дядя Ламмерс. Я знала, в каком отчаянии будет тетя Малли, и телеграфировала, что выезжаю первым же пароходом.
Ранним мартовским утром стояла я на палубе «Бергенсфьорда» и смотрела в бинокль на показавшиеся вдали скалы Норвегии. Всепроникающее чувство счастья охватило меня. Не менее волнующим было и вхождение в Христианияфьорд, вид островов, лесов, скал и шхер, берегов Форнебу и нашего побережья — и наконец нашего Акерсхуса, пристани, черной от толпы встречающих, в которой, я знала, находится и отец.
Когда пароход пристал к набережной и оркестр заиграл «Да, мы любим», у всех на глазах показались слезы. И, конечно, отец, как всегда, первый взбежал по трапу, совсем как в Бруклине четыре с половиной года тому назад. Точно так же, как тогда, мы радостно обнялись, и точно так же первыми покинули судно и пробились сквозь толпу народа.
Отец приехал за мною на своем милом «фордике», купленном в Нью-Йорке, его рессорам снова предстояло нести груз моих уже знакомых ему американских чемоданов. Пока их грузили, появились Да и Доддо — Анна Шёт и Торуп, чтобы поздравить меня с приездом. Они стояли на выступе скалы и видели, как пароход входил в гавань фьорда, но не хотели мешать моему свиданию с отцом. Как невыразимо трогательно было снова с ними свидеться! Да совсем не изменилась — все такая же худенькая и маленькая, словно придавленная тяжелой шапкой темных волос, в черной шляпе, нахлобученной поверх кудрей. Доддо по-прежнему прямой и стройный. Уговорившись, что завтра они придут к нам в Пульхёгду, мы расстались.
Оставалось завести «фордик». Машина, видимо, совсем позабыла те времена, когда стартовала автоматически, и отцу пришлось вылезать и заводить ее вручную. Но все старания были напрасны.
«Подержи-ка!»— сказал он, бросая мне свою тяжелую фетровую шляпу. Он продолжал крутить ручку, пока весь не взмок. «Что за черт!» Пришлось снять и пальто. Наконец мотор завелся, и отец поспешил сесть за руль.
Водитель он был неважный, так и не достиг совершенства в этом деле. Но он очень гордился своим драндулетом. Почти прижав колени к подбородку и устремив взгляд на дорогу, он несся вперед — то заезжая на тротуар, то почти съезжая с обочины в канаву, потом сделал крутой поворот, как раз на виду у постового полицейского. Тот уже собирался остановить нас, но, разглядев, кто сидит за рулем, просиял в улыбке, отдал честь и знаком разрешил ехать дальше. Отец всю дорогу только посмеивался. Но вдруг обернулся ко мне и спросил, рада ли я своему возвращению или уже хочу назад в Америку.
Мне страшно не терпелось расспросить отца о его делах в Лиге, поездках, о его громадной и трудной работе по оказанию помощи людям, но из этого ничего не вышло. Отец был весел и не желал говорить о делах. Он рассказывал мне о моих братьях и сестре, сказал, что все хорошо устроены, но живут порознь. Имми занимается французским языком в Бельгии. Одд учится на архитектора в Высшей школе, Коре — в сельскохозяйственной школе в Осе. Все это я уже знала, но нам все же надо было обо всем переговорить; что касается Коре, то он собирается на днях приехать, и его я сама увижу.
Тень набежала на лицо отца, когда он заговорил о том, как горюет тетя Малли, но как она все-таки молодцом держится. В ее доме в Бестуме я не найду уже прежнего светлого уюта, со вздохом сказал отец. После смерти дяди Эрнста в 1917 году дядя Оссиан сидит в одиночестве в большой комнате в верхнем этаже, а в первом этаже неустанно ходит взад и вперед тетя Малли. Майя Миккельсен по-прежнему хлопочет возле нее. Отец грустно улыбнулся — старые ученики и старые друзья верны ей. Отец был очень озабочен: «Не знаю, как Малли будет теперь без Ламмерса, она ведь только им и жила».
В Пульхёгде давно уже хозяйничала Сигрун, и, несмотря на очень сердечный прием, дома я теперь чувствовала себя не так, как прежде. В прихожей нас с распростертыми объятиями встретила тетя Малли, по ее морщинистым щекам текли слезы: «Наконец-то ты дома, деточка!»
Я еще в Нью-Йорке пожелала отцу вновь обрести тихую гавань в семейной жизни, искренне считая, что так будет для него лучше всего. Разумеется, я понимала, что тогда многое изменится,— как это бывает всегда, если отец женится вторично. Но могу сказать, что его отношения с нами, детьми, не изменились. Ни его женитьба, ни самостоятельность, которую мы уже обрели, не повлияли на наши с ним отношения.
То доверие и нежность, которыми были отмечены годы нашего с отцом пребывания в Америке, сохранились на всю жизнь. Вернее, может быть, будет сказать, что я их сохранила. Я знала, как легко разговаривать с отцом,— нужно только выбрать подходящий момент и заговорить первой. Он со смехом признавался, что я доставила ему огорчение. Люди всегда рады почесать язык и, пытаясь объяснить мое долгое отсутствие, выдумывали всякие небылицы. Отец опасался, как бы я не привязалась к какому-нибудь американцу и не осталась навсегда на чужбине. И хотя он не терпел сплетен, однако же страшно обрадовался, когда я призналась ему, что «привязалась» к норвежцу и что мы будем жить в Норвегии. А когда отец узнал, что норвежец этот — сын его старого учителя Антона Свенника Хейера, он совсем успокоился: у такого умного и замечательного человека и сын должен быть славным парнем, рассудил отец. Поэтому, когда через несколько дней в Пульхёгде появился Андреас Хейер, его здесь ждал самый сердечный прием.
Только что приехал из Тронхейма Одд повидаться со старшей сестрой, он так возмужал за это время, что я сперва просто не узнала его. Мы сидели в холле, болтали, дожидаясь, когда из башни спустится к нам отец. Одд всячески старался подбодрить своего зятя, он шутил и смеялся, но тот оставался глух ко всему. Поглощенный мыслью о предстоящем знакомстве с верховным комиссаром, Андреас не мог оценить ни шуток Одда, ни его рассказов о студенческом житье.
И вот мы сидели втроем и прислушивались к шагам отца над головой. Наконец он явился, стремительно, как всегда. И все страхи Андреаса оказались напрасными. Знаменитый тесть нервничал и смущался не меньше гостя. Да это и понятно: надо было приветствовать незнакомого человека как нового члена семьи да еще быть с ним на «ты», так вот сразу, без всякой подготовки. Он, конечно, заготовил целую кучу любезностей, однако ничего у него не получилось. Оба только стояли друг против друга, трясли друг другу руки, глупо смеялись и старательно избегали местоимения второго лица. Но не успела я опомниться и вставить слово, как отец с места в карьер начал разговор об инженерных науках и строительстве, как раз по специальности Андреаса. Оживленно жестикулируя и беседуя, словно век были знакомы, спустились они вниз к уже ожидавшему их обеду. Мы с Оддом плелись за ними следом, о нас забыли.
